Виктор Ревунов - Холмы России
«Не пущу!» — так и хотелось крикнуть ей.
Аграфена Ивановна насчет слез покрепче была: привыкла уж провожать и встречать Федю.
Но за столом Гордеевна сидела с важностью и строгостью, как и подобает в такой святой час.
Поднялся Пиканор с наполненным стаканом.
— За молодых! Пожелаем им счастья, хлеба вольного и мира в их жизни.
Гордеевна и Аграфена Ивановна перекрестились и поклонились иконам с печальными ликами.
Посидели, поговорили за столом и не заметили, как стрелка на ходиках подошла скоро к часу позднего вечера.
Уедут в ночь молодые.
Пора и коня запрягать.
Никанор пошел на конюшню.
Снова забились слезы в глазах Гордеевны. Вышла она на крыльцо. Темень, небо в тумане далекого Млечного Пути.
Вышла Катя к матери.
— Что ты, мама? Летом с Федей в гости приедем.
Ведь это скоро.
— Доченька, ясная ты моя.
Гордеевна расстегнула на себе кофту, крест свой сняла.
— Вот крестик мой. На нем молитвы мои на счастье твое в дальней стороне, на чужих дорогах.
Катя склонила голову перед волей матери, готова была принять материнский крест, но все же сказала:
— Муж политрук, а я с крестом.
Никанор подогнал к крыльцу телегу.
В телегу уложили чемодан, два узла с подушками, корзину, где стояли кувшины с медом и топленым маслом.
Гордеевна забежала в избу поглядеть: не забыли ли чего? Так и есть: мешочек с сушеными грибами остался на лавке.
Аграфена Ивановна подозвала Катю к телеге для напутствия.
— Ты уж за Федей-то посмотри, не давай ему на бегу есть. Все на бегу он. И все-то на бегу. Пораньше ты уж встань, приготовь, что уж таи, сама гляди. Хозяйка теперь.
— Я, мама, человек непривередливый. Что есть — давай. Нет-буфет рядом. И чай там и винегрет всегда.
Голодный буду, а ее не потревожу, — сказал Федор на зависть всем женщинам.
Он привязал чемодан к гребенке телеги. Узлы с подушками на задок бросил, засмеялся:
— Посидим, Катя, на этих подушках до станции, а на обратный путь Кирьяну на них раздолье, хоть семейную жизнь заводи.
«Он заведет. Ему семейная жизнь как капкан волку», — подумал Никанор, оглядывая упряжь: не разладилось бы что в дороге, и сказал:
— Подушки оставишь, а спать на чем?
— Мы под головы кулак, а под бока и так. Верно, Катя?
— Верно. Но на подушках лучше.
— Как ты скажешь, — согласился Федор и сразу дал понять, как он будет уважать Катю.
Кирьян сел в телегу. Вот и Катя и Федор сели, простившись со всеми…
— Прощайте!.. Прощайте… Я так люблю всех вас! — крикнула Катя и заплакала.
Кпрьян хлестнул коня.
— Дочка!.. Доченька!
Гордеевна побежала за телегой, упала на дорогу, где только матери помнились завеянные временем первые следки дочки ее.
Подняли люди Гордеевну.
Никанор довел ее до избы.
— Не горюй, мать. И там родная земля.
А телега мчалась все дальше и дальше. Вслед ей из северного угла неба разом, одна за другой, блеснули зарницы. Гул раскатился и уже не затихал в тяжких вздохах, а зарницы метались и гасли, низкие, сумрачные какие-то.
Не гроза это, а орудийный гул из-под Дорогобужа.
Так почти каждый год осенью, и все знали, что это начались стрельбы. Но долго не спалось в эту ночь, озаряемую из северного угла напоминанием, что бродят по земле военные грозы.
* * *Ночь скоротали у Новосельцева, в его избе, которая стояла неподалеку от станции, под старой липой.
На рассвете простились.
Кирьян и Новосельцев сошли в ров от тронувшегося со скрипом поезда.
Федор стоял на подножке вагона. Глядел на друзей.
Он знал, что теперь не скоро увидит их.
Из окна выглянула Катя, замахала косынкой, прощаясь и с братом, и с Новосельцевым, и с далеким в тумане хутором. Когда вернется?
Зовет в прощаньях родное, и нет горше прощанья с отчим домом.
Кирьян и Новосельцев поднялись по откосу к ненастно шумевшим тополям над кругом. Тут недавно еще танцевал с Феней Кирьян в ту летнюю ночь, когда привозили хлеб.
Засыпало листвою круг, стынет среди зеленой травы червонный ворох. На миг остановился Кирьян.
— Вспомнил? — сказал Новосельцев.
— А ты не подглядывай, — шуткой ответил Кирьян.
— Я тогда заметил, как ты завихрил с ней. Правда, не думал, куда тебя нелегкая занесет.
Кирьян прервал этот разговор.
— Заезжай в гости.
— Приеду поохотиться. А ты местечко там присмотри.
— Рад буду, Ваня. Приезжай. Тетеревов много, отъелись. Летят тяжело.
— Не соблазняй!
Новосельцев пошел домой, а Кирьян к своей телеге.
Вот и уехала сестренка. Далеко теперь. Видит уже она другие луга за новыми верстами.
Примято сено в телеге: как сидели Катя рядом с Федей, так и остались ложинки.
«Ничего, Катюша, свет поглядишь, жизнь узнаешь», — думал Кирьян, пробуя упряжь: чересседельник подтянул и супонь иа хомуте завернул покрепче.
К телеге подошел солдат в шинели, в отчищенных сапогах, высокий и ладный в плечах юноша со свежим загаром на чистом, по-девичьи нежном лице. Взгляд его за напускной суровинкой мягок и доверчив.
Кирьян еще прежде заметил его, когда прощались.
Солдат этот спрыгнул из вагона и с задумчивостью огляделся. Хотел что-то спросить у них, но не посмел в такую минуту мешаться.
Потом он стоял на крыльце станции, курил трубку и глядел, как прощались. Он уже знал, что люди эти из-под Щекина: туда и он добирался.
Теперь он подошел к Кирьяну и сказал:
— Подвези, друг. В Щекино мне.
— А к кому там? — поинтересовался Кирьяи.
— К Себрякову Родиону Петровичу.
— Садись!
Он бросил свой рюкзак в телегу и сел.
— Вот хорошо, — рад был, что так ему повезло.
— Не племянник ли Родиону Петровичу? — спросил Кирьян, подбивая сено, где собирался сесть.
— Племянник. А ты откуда знаешь?
— Так, угадал.
Это был сын Полины Петровны — Сергей Елагин.
Он возвращался из армии — отслужил свой срок, да по пути, как давно уже мечтал, завернул сюда навестить дядю.
Он знал, мать уже уехала домой. Она писала ему, что в деревне ее не застанет, но Родион Петрович ждет его.
Телега помчалась сперва лугом, а потом по дороге.
В избах еще спали. Трава по проулкам лужена изморозью, оставшейся с ночи, кое-где уже обтаяла и искрилась зеленью. Еще не разбуженные запахи дремали, и воздух был наполнен ветреным дыханием облаков, затуманивших все небо, чуть-чуть трогавшихся с востока, где мз прозрачного сита сеяла розовый свет заря. В золоченые и малиновые радуги лесов чисто, с изумрудным блеском врезались полосы озимей.
Сергей привстал в телеге, будто что-то еще увидел в этой раскрывшейся перед ним красе осенней земли.
— Родное передается. Помню — это самое-самое первое: зеленый край берега и в траве синие цветы. Похожи на незабудки. Но незабудки бирюзовые, и я знаю их, а те-синие. Ворох стеблей, и среди них, как разбрызганные, — ^ эти цветы. Помню даже запах. Не самых цветов, а этой травы. Пахла она, как пахнет весной влажная земля. Что за цветы, не знаю. Больше не встречал. Или не узнал их: не теми уже глазами глядел? Или во сне они мне приснились? А дядя Родион говорит, это предки меня встречали.
— Незабудка, — сказал Кирьян. — Бывает болотная незабудка, а эта песчаная. Возле рек растет, у ручьев, где сухая песчаная земля. Приезжай к нам весной — найдем эту твою радостную травку. У меня сестренка насчет цветов специалист. Учитель у них был, влюбленный в травы. Соберет учеников — и пошли по лесам, по лугам. Вот Катюша уж точно сказала бы. Уехала.
— Это ее провожали? — спросил Сергей.
— Да. С мужем на границу поехала.
— Прощаться всегда грустно. Я вот прощался с друзья — уезжать не хотелось.
— Ты где служил? — спросил Кирьян.
— Последние месяцы в Молдавии. В бывшей Бессарабии. Долины зеленые. Виноградники залиты солнцем. Вино молодое. Красивые девушки. Молдавские и цыганские песни под скрипку, под бубен прямо на улице. А дороже мне… Ты бывал в Москве?
— В детстве как-то. С отцом ездил медом торговать. На ярмарке торговали, возле Донского монастыря.
— Так я рядом живу! — воскликнул Сергей. — На Калужской. За монастырем Орловая роща, совсем рядом. Чура там протекает — речонка. Я любил туда после школы. Сперва один, а потом… Вот приеду с ней туда, на наш бугор.
Кирьян взглянул вдруг в глаза Сергею.
— Раз уж такое откровение, земляк, и я кое-что скажу. Сейчас там в квартире у вас живет женщина. Феня ее зовут. Так ты… Передай ей. Если она скоро не приедет, я сам приеду.
* * *Глухарь взмахнул крыльями и вместе с листвой, сорванной выстрелом, упал на землю.
Родион Петрович и Сергей подбежали к нему. Большой, черный, лежал он в распаханном крыльями брусничнике. Клюв с розовой от крови слюной чуть раскрыт, слабо сжимал рябинку.
