Зерна - Владимир Николаевич Крупин
— Нам что! — продолжал Прон. — На пряники давали бы, господин-барин, а зови хоть как. И по матушке пустят бывало — ничего! Из души в душу изматерят — везе-е-о-шь.
— Жена у тебя молодая, — сказал Степачев, наблюдая за Проном.
Звяканье за занавеской стихло.
— Баба-то? — шевельнулся Прон. — Ак и я ведь не старый.
— Здесь твоя женушка, — сообщил Степачев, — на тройке прикатила на муженька посмотреть.
Прон, думая, что с ним шутят, поддержал шутку:
— Вот бабы-то нынче, на лишний день мужика не отпустят. А какое ей занятие, кроме как за мужиком бегать.
— Так что, что скажете? — Степачев откинулся.
— О бабе-то? Что о бабе? Без нее, как без помойного ведра.
— Плохо о жене думаешь, — упрекнул Степачев. — Не хотела она ехать, под локти брали.
«Неужели не врет?» — подумал Прон.
— Давай-ка, Толмачев, поговорим.
Степачев встал и заговорил четко, как диктуя, будто перед ним был не Прон, а начальник, которому он давал ответ:
— Я не собираюсь скрывать своих намерений. Мы идем через Малмыж, Шурму на Уржум и далее через Нолинск на Вятку. Сопротивление новой власти ничтожно…
«Похожи, похожи», — подумал Прон.
— Мы находим понимание в трудовом крестьянстве. Население приветствовало нас… — Степачев поставил стул на место, к столу. — Приветствовало и здесь. Вышло навстречу.
«Захарка приветствовал», — подумал Прон, вслух сказал:
— Да и от вас перед обедом был человек.
Степачев коротко усмехнулся.
— Без разведки нельзя. Что гостей не потчуешь? — спросил он затихшего за занавеской хозяина.
— В момент! — откликнулся тот и начал носить на стол.
Принес круглый, зеленого стекла, графин, три стакана, глухо звякнувшие, пучок мокрых перьев лука, хлеб. Поставил хлеб и развел руками, мол, не обессудьте, что бог послал.
Степачев ходил по избе.
— Мы спасаем Россию, — диктовал он. — Именно здесь, в Вятской губернии, мы спасаем Россию. — Он жестко прикусил папиросу, как будто умертвил ее.
Захар наклонил графин. Рывками, захлебываясь, выплескивалась брага в стакан. Стакан, наполняясь, мутнел на просвет.
«Врал или не врал про жену?» — думал Прон.
Степачев сел и, как все нервные люди, сменил настроение:
— Вятские — хитрый народ. Да и с характером, я бы сказал. Чуть задень — как палкой в осиное гнездо. Мы да мы, да Москва на земле вятичей стоит, да наши девки ноги моют, в Волге эту воду пьют. Так ведь? А?! Что молчишь? Или не поют так? Ваши девки ноги моют, а вода из Вятки в Волгу течет.
— Не слышал я, чтоб так пели, — отказался Прон.
— Может, и поют, разве все услышишь, — уклонился от ответа Захар. Он наливал второй стакан. Брага уже не булькала в горле графина, сливалась неслышной струйкой.
Степачев сощурился и опять вскочил.
«Задницу он, что ли, в седле натер?» — подумал Прон.
— Толмачев! — указал Степачев на Прона, как будто выбрал его из тысячной толпы. — Как на исповеди скажи: устал мужик? Как перед причастием!
— Поп — чужой человек.
— Как перед иконой! Ладно! Перед совестью своей! Устал?
— Есть маленько.
— Много! — Степачев снова ходил. — Беспомощность царя! Невежество Распутина! Глупость Керенского! И у власти волей случая люди, которые тоже, — Степачев чуть не кричал, — как и царь, как и немецкие фрейлины, не дают крепкому мужику жить.
«А слабому дают? — подумал о брате Прон. — Фрейлины! Мать их с хвостиком!»
— Кто хочет, чтобы жизнью его распоряжались, чтобы… Толмачев! Чтобы твой хлеб выгребали большевики, твою… твое… чтобы святыни попирались. Хочешь?
— Нечего выгребать, — сказал Прон. — А распоряжателей и до них хватало.
— Защищаешь?
— Кого?
— Большевиков.
— Нет.
— Нет?!
— Нет.
— Молодец! — Степачев сел. — Прибыли на почтовую станцию, нет лошадей. Нет Толмачева, славного вятского ямщика. Нет человека, везшего надежду России — Столыпина! Нет! Где он? Где? — крикнул Степачев.
«Ей-богу, ненормальный, — подумал Прон. — Сын спокойнее. Да сын ли?»
— А он здесь! — Степачев показал на Прона.
«Все-таки врет про жену», — подумал Прон.
— А лошадушек, — Степачев погрозил Прону, — распустил!
— К столу, к столу, — заторопился Захар.
— Да! — встряхнулся Степачев. — Выпьем. Выпьем за прозрение заблудших, за единение, за русского мужика, за русский штык! За пастыря над паствой.
«А кто пастырь?» — подумал Прон.
Степачев сжал в руке срезок хлеба.
— Вот за это большое дело я и предлагаю выпить.
«За какое?» — подумал Прон, а вслух сказал:
— Зачем звали-то, не пойму.
Степачев медленно выпустил хлеб из руки. Хлеб потихоньку расправлялся.
— Поговорим. Тебя Советская власть, считаю по пальцам, — Степачев стал загибать пальцы, — за срыв почтовых перевозок, за ликвидацию курьерской связи, за роспуск ямщицкой команды… Хватит? Тебя за это загонят на Соловки. А то и к стенке. У большевиков это быстро. Они за бунт раз-два и… Слушаешь?
Прон кивнул.
— Я твои действия одобряю. Не ты, так как знать, нас бы могли встретить не хлебом-солью. Я не понимаю только, зачем ты распустил свою команду. Вооружаться и бить их, бить сволочей и гнать. В кнуты! Сквозь строй! Дальновиднее надо быть. Я предлагаю: ты собираешь своих орлов и присоединяешься ко мне, как командир верхового летучего отряда. Или… присоединяешься? — Прон, хмурясь, молчал. — Тогда другой путь. Мне… нашему общему делу нужны лошади. — «Вот оно», — подумал Прон. — Степняки. Под седло. Обозных у меня хватает. Или ты со мной, или лошади, и мы полюбовно расходимся. Третьего предложить не могу. Думай.
Прон качнул головой и заговорил, не отвечая прямо на условия, а объясняя, почему эти условия невыполнимы.
— Никакой команды у меня не было. Бунт! Экое вы слово. Пахать надо. Разве кто с ямщиками говорит, это вам спасибо, уважительно беседуете. А то садятся, ткнут в спину — пошел! Туда-сюда по тракту, и конца-края нет. Накипело. Конечно, везешь: служба, и деньги платят, а все на свою голову.
— Верно, — подыграл Степачев. — Большевики не вдаются в интересы крестьянства.
Прон, увидев, что Степачев в любом случае вывернет разговор в свою пользу, замолчал. Степачев же, думая, что Прону больше нечего сказать, хлопнул его по плечу.
— Мы прекратим подобные вещи!
— Пора, пора! — обрадовался Захар.
— Итак? — спросил Степачев.
— Лошади не мои, — ответил Прон.
— Мы дадим расписки. — «Да что расписка?» — подумал Прон. — Гарантия возврата.
— Чужим добром разве корыстятся?
— Дорогой друг-приятель, — насмешливо перебил Степачев, — не хотел говорить, придется. Вы ведь не своих лошадей увели. Сколько было их, казенных?
— Семь троек, — неохотно ответил Прон.
— Верно, не врешь, семь. Так где они?
— По деревням.
— Ты увел их у властей. Ишь, цыган какой, — кивнул он Захару на Прона. — Украл у государства. Другого слова нет.
— Так вы бы забрали.
— Сравнил. Частная лавочка или свобода народа. Это, я понимаю, корысть.
— Это ведь, Прон Яковлевич, для нас, — вставил Шарыгин.
— Какая лавочка? — осерчал Прон. — Я что, себе их брал?
— Я
