Сирень на Марсовом поле - Илья Яковлевич Бражнин
Он себялюбец и эгоцентрист, и собственное «Я» для него главней всего.
Когда вечером Маленький вернулся домой в Ленинград, отец стал расспрашивать его, как он провел у меня день, что делал. Среди прочих деталей в рассказе Маленького фигурировали и шахматы. Отец спросил:
— Кто же из вас выиграл?
Маленький заявил без всяких колебаний:
— Я выиграл.
Это совершенно не соответствовало истине. И тем не менее это не было заведомой ложью. Это просто была непоколебимая уверенность в том, что он — самый главный в мире и все в этом мире всегда должно быть повернуто лицом к нему. Игры не было, и выигрыша поэтому не могло быть. Но если считать, что она была, то выиграть мог только он — Игорек. Это убеждение прозвучало в уверенном ответе Маленького отцу. Выигрыш был так же безусловен, как безусловно каждый раз при каждом взмахе сачка должна была выловиться условная рыбка в условной игре в рыболовство. Точно так же Птичка-Невеличка естественно должна была принадлежать ему, а все ягоды на клубничных грядках и смородинных кустах должны были быть предназначены для его рта.
Пожалуй, действительно прав Лев Толстой, советовавший на вопрос трехлетнего ребенка: «Зачем яблочко на дереве выросло?» — отвечать: «Затем, чтобы ты его съел».
Но мне эта формула не по сердцу. Да, хозяин мира, входя в него, предъявлял на владение всем в нем сущим свои естественные права. Но надо ли всегда и во всем так уж усердно потакать этому?
На мой взгляд, нет. Потребительский эгоцентризм надо подрезать на корню и ежеминутно, иначе он разрастется гомерически и станет панэгоизмом.
Я пытался следовать своей линии, отказавшись проигрывать в шахматы. Я старался делать то же и весь остальной день.
УХОДЯЩИЙ ВДАЛЬ
Увы, ничто не может длиться без конца. Время шло. Приближался вечер. Круглые стенные часы показывали уже семь часов. Маленького стали собирать домой. Он пробыл у меня ровно сутки. И вот теперь он уходил. Бабуля Марья Дмитриевна одевала его. Моя жена помогала. Я стоял около в состоянии нерешительно-недоуменном.
— Уезжаешь? — сказал я, чтобы хоть что-нибудь сказать, стараясь казаться бодрым и беспечальным.
— Уезжаю, — отозвался Маленький, твердо и безмятежно выговаривая свое расстанное слово.
На голову Маленького надевают красный беретик с белым помпоном. И вот он предо мной снова такой же, каким я увидел его впервые, сутки назад. Он такой же. А я? А я уже иной, чем был сутки назад. Совсем иной.
Мы с женой провожаем его до калитки. Я выхожу за калитку и смотрю ему вслед. Он уходит все дальше и дальше. Правая его рука в руке бабули Марьи Дмитриевны. В левой — полюбившаяся ему Птичка-Невеличка. Он увозит ее. Он увозит не только ее. Он увозит частицу моего сердца.
Кадр из концовки фильма о Маленьком и Большом врезается в рамку кудрявого сосняка в конце дороги. Маленький все меньше и меньше.
Я стою на дороге и грустно смотрю ему вслед.
Он уходит от меня.
Я лежу в кровати. Шуршит темная тишина. Я пасу бесконечные табуны мыслей. На ночном столике маленький будильник. Светящиеся стрелки показывают половину второго. Где-то там, в Ленинграде, Маленький. Здесь Большой лежит и думает о нем. Маленький спит и, наверно, держит в руке Птичку-Невеличку. Большой не спит. Он отвык спать. Он думает о пробежавшем дне, о том, что было в этом чудно-невозвратимом дне.
О, он не напрасно прошел, этот день, и многое сделал во мне. А в Маленьком? Что сделал он в Маленьком? В этом ведь главный смысл дня. В этот день я жил только для того, чтобы сделать что-то доброе в Маленьком. В этот день я ничего не желал Для себя. И это первое, за что я должен быть благодарен Маленькому. Он учил меня отдавать — этому самому трудному и радостному в искусстве жить.
Он вообще многому учил меня нынче. Он все время сознавал себя и берущим и отдающим. Когда мы делали куличики из песка, он наставительно говорил мне, что, перевернув формочку, нужно постучать ложкой по ее донышку.
В начале дня мы подошли к кустам зацветающей крапивницы. Там и тут уже лиловели раскрытые цветы, но возле каждого из них висело несколько свернутых в темные шарики бутонов. Бутоны походили на ягоды. Маленький и принял их за ягоды и протянул руку, чтобы сорвать и сунуть в рот. Я сказал предостерегающе:
— Это не ягоды. Это бутоны. Они развернутся и станут цветками.
Маленький отвел свою протянутую руку. Он смотрел мне в рот и слушал, решая, очевидно, следует ли мне верить. Он решил, что следует. И под вечер говорил жене моей, указывая на бутоны крапивницы:
— Это не ягодки. Это нельзя трогать. Это цветочки будут.
Он был щедр и охотно черпал для других из сокровищницы своего жизненного опыта. И не следует думать, что опыта этого вовсе не было и что Маленький ничему не мог научить. О, он многому мог научить. И он учил. Он учил меня силе и страсти воображения. Он учил дару общения, столь необходимому мне в моей профессии. Он учил жадности осязать. Он учил анализировать окружающее.
