Сергей Снегов - Взрыв
Все остальное происходило в глубоком молчании. Дежурный электрик вынул из ящика переносную электрическую лампу с двумя длинными проводами. Один из проводов он присоединил к клеммам отремонтированного магнитного пускателя и нажал включающую кнопку. Другой провод, находившийся сейчас под напряжением, он тыкал оголенным концом в уголь, диабазовую дайку, мерзлые наносные породы, сдавившие неширокий угольный пласт, валки транспортера — всюду, куда ему указывал Арсеньев. Электрическая цепь не замыкалась — не проскакивало обещанной искры, лампочка не загоралась.
— Вы видите своими глазами то, что знали и без меня, — сказал Арсеньев. — Уголь, изверженные горные породы и вечномерзлые наносы почти не проводят электрического тока, и электрическая цепь через них не замыкается. Именно на этом основании проектировщики и энергетики шахт отказались от защитного заземления, как технически неосуществимого и практически ненужного. И они были бы правы, если бы не существовало одного очень важного и пока никому не известного исключения. Сейчас я вам его продемонстрирую.
Он сделал знак, и электрик концом провода коснулся тусклого плотного угля на самой границе с дайкой. Все произошло одновременно — с сухим треском пролетела искра, ярко вспыхнула лампочка. Она горела ровно, в полный накал, словно цепь была замкнута не на горную массу, а через второй медный провод. Люди, окружившие Арсеньева, толкались, бурно требовали объяснений — все были поражены и взволнованы.
— Дело здесь в том, что уголь на границе с диабазовой дайкой имеет другую структуру, — объяснил Арсеньев. — Под действием высоких температур и мощных давлений, созданных потоком расплавленного диабаза, уголь в значительной степени графитизировался. А графит, как вам известно, хороший проводник. Слой графита невелик, несколько десятков сантиметров, редко где — метр, это узкая проводящая пластина, зажатая между непроводящими углем и диабазом. Но благодаря своему огромному протяжению в земле пластина эта хорошо рассеивает ток, ее сопротивление рассеиванию тока ничтожно мало — сотые доли ома. Теперь вы понимаете, как произошел взрыв? Вследствие какого-то повреждения кабеля на его броне появилось высокое напряжение, а провод от взрывомашинки пересекал дайку и графитизированный уголь и где-то касался оголенной частью этого проводящего угля. При случайном прикосновении провода к кабелю пролетела искра, которая и породила взрыв. Надо признать, что произошло очень редкое совпадение многих несчастных обстоятельств и только в силу этого стала возможна катастрофа.
В квершлаге, проложенном в вечномерзлых породах и продуваемом свежей струей, было очень холодно. Но Семенюк снял шапку и вытер вспотевший лоб. Лицо его было бледно, руки подергивались. Он сказал глухо:
— Выходит, вы были правы, Владимир Арсеньевич, мы виноваты в несчастье.
Арсеньев покачал головой.
— Нет, вы не виноваты. Вы не могли заранее бороться с опасностью, о существовании которой еще никто не знал.
И с торжественностью, соответствующей важности момента, Арсеньев закончил свое объяснение:
— Графитизированный уголь около даек до сих пор грозил таинственной гибелью каждому, кто спускался под землю, насыщенную метаном. А сейчас мы превратим его в самого верного и надежного нашего защитника. Он будет спасать людей от опасности, а не угрожать им. Вот вам та проводящая земля, которой вы не могли никак найти. Я предлагаю вбить на границах даек стальные трубы и заземлить на них всю электрическую аппаратуру. Высокое напряжение больше не появится там, где ему запрещено показываться.
В болезни Маши, наконец, наступил перелом, она шла к выздоровлению. К ней еще никого не пускали, но передавали записки и сообщали, кто приходит. Маша была удивлена и растрогана, чуть ли не вся шахта перебывала в приемной и добивалась свидания с ней, многих, например Полину, она почти вовсе не знала. Она перечитывала записки — нежные, заботливые, дружеские, складывала их в стопочку, прятала под подушку, чтоб всегда были под рукою. Две бумажки лежали отдельно, она часто возвращалась к ним, хоть и знала уже наизусть: «Машенька, выздоравливай, ждем тебя. Павел» — от Камушкина. И вторая — от Синева, крик его души: «Выздоравливайте, верьте мне, вы не все знаете. Алексей». Маша недоумевала, чего она не знает и почему Синев так мучается — она много размышляла над его строчками.
А потом к ней явилось нестерпимое желание увидеть друзей и знакомых. Она не знала, кого ей хочется больше, все, казалось, были одинаково дороги, со всеми хотелось поговорить. Она попросила врача разрешить свидания, он отказал. Сестра, молодая, быстрая и лукавая женщина, по-своему истолковала нетерпение Маши. Сестра была человек опытный и легко сообразила, почему в приемной палаты так часто появляются молодые люди, интересующиеся здоровьем Маши, но хмуро отворачивающиеся один от другого.
— Сегодня было трое, — докладывала она Маше после вечернего обхода. — Один лысый, но так собой ничего, очень представительный и веселый. А два другие — рослые, красивые, один другого лучше. Как троих таких в одно сердце вместить? Ну, ну, шучу, Машенька! А один из двоих красивых так огорчался, что не пустили, просто удивительно — сильно так любит!
На другой день она порадовала Машу:
— Сегодня врач разрешит первое посещение. Но только одного, больше пока нельзя. Так кого пригласить, если опять трое явятся?
И, поглядев смеющимися глазами на взволнованную покрасневшую Машу, она закончила:
— Ладно, без тебя разберусь. Сердце подскажет — самого любимого пущу. Обижаться не будешь. А тебе ничего не надо? Гребешок и зеркальце? Это мигом.
А еще через час она вбежала в палату и весело проговорила:
— Идет он, твой суженый, первый явился — такой настырный!
Маша, прибранная и расчесанная, приподнялась на подушках. Она побледнела от ожидания, не могла оторвать глаз от двери. Она не знала, кто пришел, это было неважно, пришел друг, один из ее друзей, они вместе порадуются, что она вынесла страшное испытание и осталась жива.
Но по разочарованию, вдруг охватившему ее, она поняла, что пришел не тот, кто был ей нужен.
В палату входил Синев.
Он издали ей улыбнулся, протянул руку, поцеловал ее исхудавшие пальцы. Маша показала на стул около кровати. Синев сел, жадно вглядывался в ее лицо, радость светилась в его глазах.
— Машенька, я так счастлив, что вам лучше, — сказал он нежно. — Не поверите, как все мы тревожились. Врачи такие строгости развели вокруг вас, словно вы умирали. А вы вон какая — еще лучше прежнего! Уже недалеко время — выпишетесь, снова будем вместе.
Маша показала рукой на шрамы у него на виске.
— Вы тоже побывали в беде, Алеша?
— Побывал, — сказал он неохотно. — Попал в завал. Разве Камушкин вам ничего не писал?
— Нет, ничего. А почему он должен был писать о вас, а не вы сами?
— Я думал, он напишет, — пробормотал Синев. — От него всего можно ожидать.
Он помолчал, потом, решившись, заговорил:
— Мы ведь с ним поссорились. И из-за вас, Маша.
— Из-за меня? — удивилась Маша.
— Из-за вас. Вообще получилась страшная путаница. Я ведь был около этого проклятого квершлага через несколько минут после взрыва. Но только откуда мне было знать, что вы там? Конечно, если бы я знал… Надеюсь, вы не сомневаетесь, Маша?
Маша с недоумением покачала головой. Синев пустился в подробный рассказ о том, как он подошел к квершлагу и возвратился назад. Маша поймала себя на том, что слушает его без особого интереса. Казалось, все должно было ее близко трогать, это была история о том, как она погибала, уже успела проститься с жизнью. Но слова его проносились, не волнуя, она словно знакомилась с чем-то, что имело к ней лишь далекое отношение — рассказ из книги о красочных переживаниях незнакомых героев. Она даже посочувствовала душевным терзаниям Синева, возмутилась, что о нем пустили такую грязную сплетню, будто он побоялся. Она говорила искренне, вежливо и равнодушно. А Синев отнес равнодушие к ее усталости. Он успокоился, просиял и стал прощаться.
— Меня предупредили, что долго с вами нельзя, — сказал он. — Ну, ничего, я еще приду. А в день вашей выписки достану билеты в театр. Отпразднуем ваше выздоровление вылазкой в культуру.
Она терпеливо качала головой.
— Хорошо, хорошо, Алеша. Я скажу вам, когда меня выпишут.
Он удалился, кланялся в дверях, махал рукой. А она, забыв о нем, задумалась над собой. Мысли ее были путанны и полны удивления. Она не понимала себя. Еще недавно, вчера, нет, сегодня утром она вспоминала этого человека с дружбой, лаской, почти привязанностью. Ничего этого больше не было — ни дружбы, ни привязанности. Он явился, и сразу стало ясно, что он чужд и безразличен ей. Что, собственно, случилось? Может быть, ее огорчает его недостойное поведение? Но ведь все естественно, он не знал, была ли она в квершлаге, был ли там кто-нибудь, кроме нее, — так он объясняет, она должна верить. Она верит, она во все верит, но только — не нужен он ей. И думать о нем больше не надо.
