Николай Верещагин - Corvus corone
Так что же это за вид? И как он выглядит со стороны?
Первое, что бросалось в глаза, — это его многочисленность. Ни один из других животных видов даже близко по численности не мог сравняться с ним. Уж на что в городе было много ворон, но людей неизмеримо больше. Самая крупная воронья стая не насчитала бы и половины того количества особей, которое толкалось и сновало, хотя бы на площади трех вокзалов, — на небольшом, в масштабах Москвы, городском пятачке. Тысячи, десятки тысяч этих существ заполняли улицы, площади, вокзалы, проспекты; огромные массы их вмещались в магазины, учреждения, кинотеатры, стадионы, рестораны и кафе. Неисчислимые толпы беспрерывно вливались и выливались в двери на станциях метро, передвигались на автобусах, троллейбусах, трамваях, электричках. При этом каждые полчаса все эти массы и толпы полностью обновлялись —
оставаясь столь же огромными, они состояли уже из других индивидуумов, нахлынувших из каких–то других мест. И так весь день с утра и до вечера.
Наибольшие скопления людей наблюдались возле станций метро и вокзалов, а в центре их было столько, сколько, пожалуй, не насчиталось бы ворон во всей Москве и
Московской области. Так что в этом отношении он принадлежал теперь к более редкой породе живых существ, примкнул, так сказать, к меньшинству.
Ни в коей мере он не представлял себе прежде истинных масштабов города, истинных размеров его населения. Теперь же, наблюдая его постоянно с каких–то верхних точек, поражался безмерности покрытых городской застройкой пространств, неисчислимости горожан. В отношении к теперешнему его малому росту огромность города еще более гипертрофировалась в сознании, действуя иной раз самым болезненным образом. До того бывало невмоготу, что на целые дни он забивался к себе на чердак, только бы не видеть, не ощущать циклопических размеров города, его чудовищной, невообразимой суеты.
Другие вороны таких страданий не знали. Они спокойно летали в городских лабиринтах в поисках корма, стараясь лишь не очень сближаться с машинами и людьми. Для них городские улицы — это не более чем среда обитания, такая же, как тундра или лес. Он же, Вранцов, видя и понимая куда больше их, не мог уберечься от переживаний и стрессов — слишком впечатлительным для вороны он был.
Задумавшись, кого можно по численности поставить на второе место в городе, он вдруг понял: машины — их было почти столько же, что и людей. Эти рычащие, гремящие, заполняющие все дороги, все улицы и переулки, все свободные пространства механические существа и впрямь были столь же бесчисленны, как и толпы горожан. Но чувствовали себя гораздо вольготнее. Их железные, воняющие бензиновым перегаром стада занимали лучшую, самую широкую часть улицы, а люди жались на узких тротуарах по краям ее. Поголовье машин в городе неуклонно увеличивалось, заполняя все улицы, набережные, переулки, сбиваясь на стоянках в огромные гурты, загромождая своими безобразными железными стойлами–гаражами все дворы, захватывая все больше и больше городского пространства, загрязняя воздух, производя ненавистный шум. Прежде и сам мечтавший о собственном автомобиле, Вранцов стал неприязненно относиться к ним. Он хорошо понимал теперь собак, которые бросались на эти железные чудища, яростно облаивали их. Ему и самому были противны их тупые железные морды, их шум, их отвратительный, удушливый смрад. Люди приспособились и не обращали внимания —
собакам и воронам было трудней.
Раньше он все–таки не представлял себе до конца, что такое современный город, насколько это искусственная, далекая от природной среда. Земля, скрытая под асфальтом, замурованная под фундаментами бесчисленных зданий, нигде почти не была видна. Небо, видимое лишь клочками, всегда затянутое сероватым смогом, мнилось пустым и никчемным — об истинной голубизне его и огромности никто не подозревал. Хилые деревца, торчавшие из зарешеченных окошек в асфальте, казались какими–то арестантами, пожизненно отбывающими свой срок. Зато автомобилям, троллейбусам, трамваям, мотоциклам и прочим бесчисленным машинам и механизмам была вольная воля.
Целый день они носились и сновали по городу, и не было нигде покоя от них. Их тотальный, безудержный напор был таков, что начинало казаться, будто не их движение подчиняется воле людей, а сами люди подчинены их движению, своей безостановочной, нервной, с пересадками, с перебежками суетой все время приноравливаясь к ним. Сверху именно они казались главными в городе, а не люди, которые выглядели какими–то похожими друг на дружку муравьями среди мощных, ярких, стремительных машин. И что с того, что за рулем каждой сидел водитель — все равно казалось, что не они служат человеку, а люди заняты тем, что обслуживают их.
Город, в сущности, это узел дорог, все улицы его — это только дороги. Дороги железные, дороги шоссейные, пути трамвайные, маршруты троллейбусные, выныривающие из–под земли и снова ныряющие под землю составы метро. Эстакады, платформы, надземные и подземные переходы; станции и полустанки, забитые составами в десять рядов; рельсы, шпалы, густая сеть распяленных на железных и бетонных столбах проводов… Дороги пересекались, перекрещивались, удваивались, утраивались, сплетались в тугие запутанные узлы, а транспортные развязки, как замысловатый ребус, можно было долго разглядывать сверху, без надежды хоть что–нибудь в этой путанице понять.
А ближе к окраинам — на необозримых пространствах дымящиеся трубы, бесчисленные цехи и корпуса заводов, огромные цистерны, газгольдеры на пропитанной мазутом земле, штабеля контейнеров, склады, пакгаузы, горы угля, песка, кирпичей… И стройки, стройки, стройки… Канавы, траншеи, заборы, скелетные изваяния башенных кранов, рычащие бульдозеры, самосвалы, панелевозы, экскаваторы, яростно вспарывающие тело земли…
Представлявшийся более или менее законченным, город сверху оказался огромной строительной площадкой, непрерывно сотрясаемой горячкой работ. Окруженный сонмищем машин, повелевая армадами механизмов, человек повсюду что–то ломал и что–то строил, и опять ломал, и опять строил, и конца–края этому не было видно. Стоило завестись в городе свободному клочку земли, на который так и просились уютный скверик или клумба, как люди деловито огораживали его дощатым забором, сгоняли сюда уймищу техники и начинали копать, долбить, рвать и уродовать землю, чтобы поставить еще одну безликую бетонную коробку или соорудить загон для еще одного стада машин. Если не было свободного клочка, сносилось что–нибудь построенное прежде. Пропадали на глазах старинные улочки Лефортова; неузнаваемо изменилась Преображенка, исчезло Зарядье, нескончаемо строился и перестраивался Арбат.
Не только в городе, но и за городом человек не оставлял нетронутым ни одного клочка земли. То здесь, то там город перешагивал своими кварталами за кольцевую автодорогу, отхватывая у природы все новые и новые пространства, сокрушая ближние рощи, уничтожая поля и леса. Раздольные, некогда цветущие луга он превратил в огромные свалки (прежде за длинными заборами Вранцов не видел их, а сверху все их чудовищное безобразие было перед глазами). Километрами тянулись глубокие канавы для труб, зияли котлованы для будущих фундаментов, засыпались последние подмосковные пруды и озера, прорубались просеки для новых автотрасс.
Наглядно открылось то, что прежде воспринималось лишь отвлеченно: что человек находится в состоянии войны с природой, в какой–то безумной горячке уничтожая, разрушая, пересоздавая ее. Как бы ни вздыхал каждый из сынов Адама в отдельности о патриархальной простоте, как бы ни умилялся клейкому листочку или красивому цветку, все вместе они неуклонно, с каким–то носорожьим упорством крушили и уничтожали живую природу вокруг. Словно орда захватчиков, не надеющихся освоить и обжить завоеванную территорию и потому торопящихся поскорее ограбить ее и разорить.
Он и раньше был не прочь покритиковать цивилизацию с позиций руссоизма, повздыхать, как и всякий интеллигент, об утраченной гармонии с природой. Но до чего же узок и благодушен был этот прежний его взгляд на природу, взгляд хозяйчика и эгоиста, для которого она лишь приятный антураж. Теперь другое дело. Раньше он и сам был из этой «орды захватчиков», что, попирая права всех других существ, творит беззакония и насилия в природе, а теперь переместился в ряды обиженных и гонимых, в ряды малых сих, и совсем иначе на это смотрел. Та же роща была для него теперь не просто пейзаж, а естественная среда обитания, в которой приходилось жить постоянно, а не только часок погулять. От нее зависели и кров, и пища, и безопасность — а значит, сама жизнь. Лишенный своей прежней искусственной среды, выброшенный в прямом смысле на улицу, он воспринимал теперь всю целиком природу как общий дом, как естественное жилище, единственный приют всех живых тварей, обитающих в нем. И горько было видеть, как одна тварь, возомнившая себя венцом творенья, самым нахальным и беззаконным образом выживала из него всех остальных. Не любя прежде в городе долгоносого воронья, он с досадливым чувством смотрел бывало на этих грязновато–серых птиц, оскверняющих, с его точки зрения, городской пейзаж и словно бы посягавших на какую–то часть его жизненного пространства. Теперь же ясно понимал, что не птицы и звери, а именно человек беззаконно оккупировал всем на равных правах принадлежащую планету, нахально попирая права прочих живых существ, с которыми Господь Бог поселил его вместе.
