Руслан Киреев - До свидания, Светополь!: Повести

А дальше Никита торжественно внёс, по отдельности держа в каждой руке, вожделенные сапоги.

Вожделенные? Судя по реакции Уленьки, с ранних лет очень даже небезразличной к тому, во что и как одета она, в этом можно было усомниться. Она, конечно, и ахнула, и засмеялась, и закивала, одобряя его выбор и одновременно благодаря (как‑то слишком часто закивала), и чмокнула его в щеку, но на всем этом был налёт ненатуральности и некоторого, что ли, насилия над собой. Это была не Уленька, это была женщина, которая изо всех сил изображала Уленьку. А притворяться она умела худо — потому‑то все так и бросилось в глаза не только мне, знающему её с младых ногтей, и не только Никите, который последнее время с обострённостью воспринимал каждое её слово и каждый взгляд, но и двенадцатилетней Дарье. «Тебе не нравятся?» — спросила строго. Уленька растерялась, уличенная. «Ну что ты! Очень красивые. Я мечтала о таких. Спасибо тебе большое…» Но во взгляде, который она обратила на мужа, была не только благодарность, но и беспомощность, и чувство вины, и сострадание к нему. Он повернулся и тяжелой, косолапой какой-то походкой, будто только с яхты сошёл после многочасового плавания, отправился мыть руки.

Но что сапоги по сравнению с тем ошеломляющим сюрпризом, который он исподволь готовил к Новому году! Формально долгожданный дом был сдан, но заселение, как я уже сказал, откладывалось из‑за недоделок на месяц–полтора, однако Никите удалось получить не только ордер, но и ключи и разрешение вселиться досрочно — 31 декабря.

Кроме меня да техника–смотрителя, с которым Никита без труда нашёл общий язык, в тайну предстоящей новогодней ночи не была посвящена ни одна живая душа. Туманно говорилось, что встречать будем у одного хорошего человека, но встречать по–старинному, в складчину, поэтому заранее расписали, кому что приготовить — от гуся до винегрета, без которого мы, дети послевоенного времени, не мыслили новогоднего стола. Спиртные напитки, музыку и святочный антураж обеспечит хозяин.

Это было чистейшей правдой. Накануне мы с Никитой приволокли, установили и нарядили, как могли, великолепную, под стать квартире, ёлку, которая на самом деле была сосной (у нас на юге такая подмена практикуется с незапамятных времён), телевизор перевезли и радиолу, раздобыли разнокалиберную посуду — и все. Ни стола, ни стульев. На чем же сидеть? А на досках, положенных вдоль стен на обёрнутые газетой кирпичи. Прямо на паркет расстелили вонючую, только из магазина, клеёнку и в десять ноль–ноль собрались, как условились, в двух шагах от театра, где как раз к этому времени заканчивался самый коротенький из всего репертуара спектакль. Отсюда до нового двенадцатиэтажного красавца, каких в Светополе ещё не строили, было пятнадцать минут ходу. Что Никита — даже я предвкушал, какое впечатление произведёт на всех подготовленный нами сюрприз, и прежде всего на хозяйку квартиры. Мыслим ли. лучший новогодний подарок женщине?

Но вот что не учел да и не мог учесть Никита. Отлично представлял он, каково ему было б иметь в соседях опального радиолюбителя, но, жестокий реалист, даже мысли не допускал, что на одной лестничной клетке с ним может самоуправно, наперекор жилищному кодексу и его, управляющего, железной воле, поселиться призрак. Да–да, призрак. И ещё не известно, что хуже. Живой человек, который сидит себе в своих четырех стенах и разве что нос в нос однажды столкнётся с тобой при выходе из лифта, или бестелесный дух, для которого открыты все двери.

Стоит хозяйке порадоваться виду из окна, высоким потолкам, антресолям и встроенным шкафам, просторной кухне — словом, всему, из чего складывается долгий праздник новосёла, — он тут как тут, и ничего ей уже не в радость: ни встроенные шкафы, ни облицовочная плитка в ванной — нежно–розовая, с сиреневыми цветочками, ни ёлка посреди пустой комнаты, будущей детской.

Гости восхищались. Какой балкон! Какая удобная планировка! Моей жене особенно по душе пришлась ванная, куда свободно помещалась стиральная машина, — у нас такого комфорта не было. И только Уленька… Нет, она тоже радовалась, но напряжённо и виновато, как тогда с сапогами.

Никита помрачнел. Всех обскакали, въехали первыми, но не одни — этот оказался с ними. Без ордера, без прав, с улыбочкой, которая все подвергала сомнению. И это — навсегда. Никита помрачнел и, обычно умеренный в питьё, угрюмо опрокидывал в себя рюмку за рюмкой. Уленька забеспокоилась. Вся сжавшись, сидела на краешке доски, и глаза её переживали, как переживали они всегда, когда видели человека, которому плохо. Сейчас таким человеком был её муж. И ни о ком другом она не думала, ни о каком Борисе, только его одного видела, его одного жалела и одному ему хотела помочь. Как? Боже мой, она готова была отдать все на свете, только бы он успокоился. «Ну что ты, Костик (она звала его Костиком)? Что ты…» И ласково взяла за руку. Но он, побеждённый, не хотел её жалости. Вырвал руку, поднялся, протопал в соседнюю комнату, теперешнюю детскую, и, обеими руками схватив ёлку, которую мы с ним с таким тщанием устанавливали и наряжали, шарахнул её с балкона вниз — вместе с серпантином, дождиком, игрушками и деревянной крестовиной, собственноручно смастерённой им…

Итак, судьба нечестивца была решена. С Никитой считались в области, и уж если он аттестует, понимали все, отмыться от этого будет трудно. Но даже без дополнительных аттестаций попробуй‑ка устройся с тремя выговорами и статьёй, которую управляющий наверняка припаял бы своему бывшему протеже, не подай тот в последний момент заявление. Сделать это заставила его Рая Шептунова. «Куда денешься‑то потом — с испорченной трудовой книжкой?» Она знала жизнь, наша Рая.

Борис улыбался. «А теперь куда?» — должно быть, спросил он и наверняка услышал в ответ: «Да хоть ко мне». Он ещё подумал, ещё поулыбался, потом написал, пристроившись на ящике из‑под тары, заявление и в тот же день переехал из общежития к ней. Однако у него достало смелости заявиться к Никите домой с букетиком ландышей — поздравить Уленьку с днём рождения. Был уже восьмой час вечера, все сидели за столом, и надо было видеть лицо Никиты, когда его жена ввела нового гостя. Он улыбался, как всегда, но вид у него был нездоровый, а рубашка несвежая. Ни к чему не прикоснувшись, посидел с четверть часа и раскланялся — все с той же улыбочкой.

К этому времени он уже работал в швейном объединении «Юг» у Петра Ивановича Свечкина, которого, стало быть, не отпугнули ни три выговора, ни убийственная аттестация управляющего Питковского. Ни даже угроза, что этот тип разложит коллектив, — угроза, на которую Свечкин ответил: «Я в свой коллектив верю».

Закончить этот маленький эпилог мне хочется сценкой, которая имела место совсем недавно. В Натаре случилось это. Стоял штиль, и охота в прозрачной воде среди обросших зеленью глыб была удачной, как никогда. Обычно я дилетантски довольствуюсь зеленухой и каменным окунем с его водянистым мясом, а тут покусился на самого лобана. И небезуспешно. Полуторакилограммовую рыбину загарпунил. Отчаянно билось на горячих камнях её длинное сверкающее тело, потом затихло, и медленно остыли, высыхая, ярко–бурые полосы на боках.

Уленька с Ингой колдовали над котелком, Женька покуривал пузом вверх, а Никита взял на себя опасную работу — скорпен потрошил. Этот зубастый морской ёрш с вдавленным лбом и острыми шипами чрезвычайно опасен спинным плавником, под которым скрыты ядовитые железы. Нечаянный укол, и нарыв гарантирован. Но бульон они дают прекрасный, и Никита не успокоился, покуда не выхватил из камней с полдюжины этих зверюг.

Было тихо и не слишком жарко — осеннее солнце уже склонялось к западу, кругом ни души, и вдруг чей‑то чужой и хриплый голос резко заговорил прямо под носом у нас. Все вздрогнули и повернули головы. Транзистор! Он включился сам по себе, и я до сих пор не понимаю, как могло случиться подобное. Будь с нами Борис, он объяснил бы, но его не было и быть не могло, — навсегда ушли в прошлое наши совместные вылазки на природу. Однако в эту минуту не я один подумал об отлучённом радиолюбителе. Смятение почудилось мне в поднятых и тут же торопливо опущенных Уленькиных глазах — огромных, в лучиках–морщинках, на которые она не обращала внимания, а сверхосторожный Никита уколол от неожиданности палец. Немудрёно, что вторжение эфира в нашу идиллию показалось мне символическим, особенно если учесть, что единственный, кто пострадал от него, был Никита. Недели две ходил с забинтованным пальцем.

ЛЕСТНИЦА

Из школы Рая шла медленно: авось Иванова нагонит её и они познакомятся. Возле увитой кручёным панычом ограды присела на корточки и, кося взглядом через плечо, завязывала шнурок. На туфле засохла грязь — внизу, у самого каблука, но вдруг увидит Иванова? Послюнявив палец, стёрла.