Михаил Зуев-Ордынец - Вторая весна
Но поля пусты и безлюдны. А жатва струилась, струилась, как моя кровь…
Меня разбудил испуганный сосед по койке. Говорит, что я во сне дико кричал, стонал и плакал.
От такого сна поседеешь».
«Гощу у отца. Вырвался с практики, с моей последней дипломной практики. Поделился с отцом своими мыслями и надеждами. Он покачал головой и рассказал сказку об Алдаре-Косе, отрезавшем хвост у волов пахаря. Потом назвал меня мечтателем, Дон-Кихотом.
Милый, умный ата! И ты не поверил мне!
В эту ночь я не мог заснуть. Чтобы не тревожить отца, я вылез в окно и пошел бродить по степи. Сухо и знойно шуршали под моими ногами ковыли, под луной белые как саван. Так же шуршали они под ногами моих далеких предков. От вас, наши деды и прадеды, получили мы эту степь и передадим ее нашим детям и внукам. Но разве не наш долг, не смысл всей нашей жизни передать потомкам не степь-полупустыню, что, иссушая хлеб и травы, сушит и человека тоской и страхом голода, а степь могучего плодородия, не степь-сироту, а богатую, щедрую, ласковую мать, у которой дом — полная чаша и большая, шумная, счастливая семья?
Степь моя, земля моя! Вот я стою перед тобой, обнажив голову. Я кричу тебе, ты слышишь? Любовь моя, вера моя, откликнись! Вот я осторожно, как степной охотник, припадаю ухом к твоей груди и слушаю. Проснись! Ведь ты жива! Разве этот ветер не твое дыхание?
Но молчит степь, грозная, неподвижная громада, цепенеет в заколдованном сне. Кто же освободит эту силу из заточения, кто прорвет этот колдовской черный сон?
Маленькое золотистое зерно! Вот тот богатырь, что разбудит степь! Это зерно счастья народа. В нем жизнь! И я отдам всю свою жизнь тому, чтобы опустить в родную землю и мое зернышко.
Ты всегда в моем сердце, родная земля! И все стремления свои, труды, знания, всю свою любовь и свою муку, все отдаю тебе, родная земля!»
Последняя запись в дневнике Темира была сделана наспех, карандашом: может быть, в спешке отправки на фронт, а может быть, и на фронте, перед боем:
«Хочется жить долго-долго. И сделать много-много. И я буду жить! Я вернусь к тебе, родная степь! И ты будешь рожать хлеб, будешь рожать детей-героев! Будешь, будешь!»
На этом записи Темира кончались.
Борис закрыл тетрадь. Глаза его горели, и сна в них уже не было. Какой-то необыкновенный прилив сил, бурную работу мысли и жажду деятельности — тяжелой, трудной, обязательно трудной — ощущал он в душе и теле. И почему-то очень хотелось есть. Он перешел в столовую. Не присаживаясь, стоя у буфета, начал жадно есть тугие, как резиновые мячи, баурсаки. Вспомнив, что в кабинете на столе стоит графин с кумысом, он вернулся туда и увидел Галима Нуржановича.
Старый учитель, судя по костюму, так и не ложился. Он сидел на месте Бориса и медленно перелистывал тетради сына. Услышав шаги, он повернулся и начал молча, пристально смотреть на Бориса. И тот понял молчаливый вопрос старика.
— Я сейчас думаю, — сказал Борис волнуясь, — я все время думаю о том, как тяжело было ему умирать. Умирать, не окончив дела всей своей жизни и не зная, будет ли оно вообще доведено до конца.
Галим Нуржанович молчал и по-прежнему смотрел на Бориса.
— Вы понимаете, как это страшно? Мне кажется, что настоящий человек умирает дважды: когда он расстается с землей и когда думает, что вместе с ним гибнет его дело. Дело, которое он хотел оставить, людям, народу, родине! Это страшная смерть! Человек умер полностью! Никакого следа! Золотая цепочка оборвалась нелепо и трагически!
— Не говорите так! — закричал шепотом учитель. — Темир знал, он твердо знал, что дело его не умрет с ним! Он знал, что по дорогам его мечты пойдут другие люди! Вы плохо читали его дневник, если можете так думать, — волнуясь и спеша, горячо шептал Галим Нуржанович прямо в лицо Бориса. — Вы читали Абая? Простите за глупый вопрос. Конечно, читали. Помните у него такие слова: «Человек — дитя своего времени…»? В этом все дело! Темир был сыном своего времени. Он чувствовал, что время пришло. Наступило время сеять!
— Что сеять? Какое время? — не поспевал Борис за быстрыми, отрывочными мыслями старого директора.
— Садитесь, садитесь! И слушайте! — схватил он Бориса за руки и усадил рядом с собой. — Слушайте внимательно! У нас в степях есть цветок, вишнево-красный, на короткой ножке, яркий как пламя…
— Тюльпан! — вскрикнул Борис.
— Да-да! По-русски он называется тюльпаном. Он расцветает весной, горячим цветком на очень короткое время. Недели через две он засыхает. Но за эти недолгие дни ни ветрам, ни пескам, ни палящему солнцу не заглушить его. Такая могучая сила! А потом он исчезает, и даже стеблей его не найдешь. Смерть? Конец? Нет! — крепко ударил Галим Нуржанович кулаком по колену, словно вбил с одного удара гвоздь. — Цветок успел разметать по степи свои семена. И там, где горел один цветок, будущей весной вспыхнут десятки алых огоньков! — светло улыбался старый учитель. — Посеянное не погибло! Не могло погибнуть! Золотая цепочка Темира не оборвалась! Мы держим в руках ее конец и скуем новые звенья!
Он помолчал, успокаиваясь, потом неожиданно встал и сказал с шутливой строгостью:
— А теперь спать! Немедленно спать! Уже рассвет, а затем день, новый день. А чудесная штука жизнь, вы согласны?
Оба разом тихо засмеялись, глядя друг другу в глаза, и так, смеясь беззвучно, они и разошлись.
Борис подошел к лежанке, и вдруг такая тяжесть легла на его веки, что он, не имея сил раздеться, только стащив нога об ногу сапоги, повалился на мягкие одеяла. Перед закрытыми глазами выросли и поплыли куда-то вбок бархатно-алые шары тюльпанов, а цвели они почему-то на снегу, и оттого еще пламеннее было их цветение. «Да ведь это наш тюльпан! Мой и Шурин!» — с нежностью подумал он. Затем над ним склонился Галим Нуржанович и строго, громко спросил: «Чудесная штука жизнь, вы согласны?» Ответить он не успел, заснул сном легким, радостным и чистым.
Глава 19
Великолепный весенний день
Разбудил его тихий разговор. Он открыл глаза. В окно смотрело солнечное утро. За столом пили чай Грушин и Варвара. Шофер говорил сокрушенно:
— Сорвалось с резьбы наше дело, Варвара Семеновна! Старший агроном уже на Жангабыле. Сегодня с утра небось за очистку и разбивку гонов принялся. А там, глядишь, и пахоту начнет. Вообразите, какую махину они поднимут, пока мы тут торчим? Там же целый табун тракторов, трактористы и прицепщики на плугах — орлы! И вся работа на ветер! Да, да, ветер развеет нашу пашню!
— Не унывайте, Степан Елизарович! — весело крикнул с лежанки Борис. — Товарищ Садыков уехал чуть свет. Я слышал. А найдет он дорогу — за пару часов до Жангабыла добежим!
— А пока сиди вот и жди у моря погоды, — зевнул сердито Грушин.
— Да, вернутся они не скоро, — посочувствовал Борис.
— Вот уж и нет! Кожагул обещал к обеду быть! — горячо возразила Варвара.
— Кожагул говорил, если точно по старой дороге ехать, по всем ее кривулинам и загогулинам, то добрых сто километров набежит, — собрав на лбу заботливые морщины и трогая лысину, оказал Степан Елизарович. — Однако обещал он по прямой товарища Садыкова вести и только трудные места показывать. Часам к двум бы хоть вернулись, и то хлеб.
— Товарищ Садыков в одной шинелюшке поехал, — вздохнула Варвара. — Сунулась я было к нему со своим шерстяным свитером. Бабий, конечно. Отказался. Гордый, офицер!
Борис торопливо умывался, торопливо пил чай, в нетерпеливом предвосхищении большого, интересного дня. Даже дух захватывало, так хотелось поскорее окунуться в солнечный день, в степной ветер, в людской говор и смех. Но прежде всего надо было поговорить с Корчаковым о Мефодине. Лучшего времени для разговора не найдешь. А где он, директор? Где его искать?
Борис вышел на крыльцо. Первое, что он увидел, были горы Султан-Тау, остановившие разбег степей. Горы были невысокие, окатистые. Тепло и густо обросшие лесом, они смешно напоминали мягких, сонных щенков, свернувшихся клубочком, уткнув морды в брюшко. Совсем не страшные горы.
Ломкая, крепкая свежесть воздуха потекла по всем жилам Бориса и, казалось, запенила кровь. Солнце стояло еще в полнеба, но уже жаркое, живое, ослепительно яркое на густой утренней голубизне неба. И совсем по-летнему трещали воробьями школьные акации, гудели крупные мухи, облепившие стены на солнечной стороне, по-летнему пахло горячей пылью, и гордо, кораблями плыли по небу белые облака. С утренней полнотой и свежестью чувств Борис радостно ощущал свое тело, здоровое, полное жизни, чувствовал себя совсем счастливым и… может быть, любимым. Много радостей и счастья в этом сияющем мире!
Борис хотел спуститься с крыльца и увидел директора. По обыкновению, он не шел, а мчался к школе крупными и быстрыми, бегущими шагами. Бармаш, отставая, шел за его спиной.
