Михаил Шушарин - Роза ветров
Годы шли, может, и десятилетия, не было с тех пор в озере ни одного карася, только лягуши. Начали искать того старика, не иначе он наколдовал, сволочуга. Долго искали, аж на озере Чаны встретили, взятку откололи: «Верни, батюшка, рыбу!» И вернул ведь. Поехал на лодке к самой середине, выдернул оттудова кол осиновый. На другое утро почти во всех сетях в каждую ячею по карасю попало. На прощание старичишка сказал: «Запомните, погонишься за топорищем — топор потеряешь!»
Вслушивались в пронзительную осеннюю тишь. Страда уже отошла, но солнышко не прощалось с Зауральем: зеленели отавы, лопушился около дорог в искрах росы подорожник, леса стояли нарядные.
— Ты, Степан, молодой ишо. Не обижайся, если скажу тебе так: топор сам, он маленький, а топорище большое. Вот ты за топорище и хватаешься, а топор-то и не видишь. Однако топор из стали делают, а не из полена вытесывают. Смекай!
— Значит, я главного не вижу, а второстепенными делами занимаюсь?
— Оно, конечно, не совсем так. Но я посоветую тебе. Сходи к Егору Кудинову. Он — партийный секретарь не по наименованию, а по крепости… Хотя и неладно у него вышло с Галькой, но и эту беду он оборет. Егор — это, брат, не гляди, что не образованный. Это — башка! Если отнекиваться будет, ты нажимай. Он таких любит.
— А к отцу?
— Отца пока что не трогай, Степа. Он мужик добрый, в породе это у нас, но пока не трогай. Сдается мне, что он после этих передряг не войдет в себя.
— Доброта — свойство русского человека, Увар Васильевич.
— Свойство. Это верно. Но добрым ко всякому тоже быть нельзя. Нужна твердость. Я с учительством давно касательность имею, и к такой мыслишке пришел: нонешний учитель не только ребятишек должен учить, но и всю взрослую населенность. Раньше учитель на селе большим авторитетом пользовался. Я свою учительницу, Настасью Илларионовну, святой считал, думал, что она даже в сортир не ходит. Но нынче их столько на вы пускали из разных техникумов и институтов, что хоть пруд пруди. А что толку? Слабость одна.
— Так, так, — поддакнул Степан и усмехнулся.
Увар Васильевич обиделся:
— Я тебе все это как внуку говорю. Ты почти у меня на руках и вырос. А подсмеиваешься. Но смех-то у тебя, как Николая Васильевича Гоголя, покойной головушки, сквозь слезы.
— Извини, деда, не нарошно я. А что смех такой — это правда. Я знаю, что педагогическое мастерство — искусство. И понимаю, что это удел влюбленных в педагогику.
— Не в том дело, Степа. Пойми, ничего у тебя, а особо у таких, как наша Мария, не получится, если вы будете по верхам глядеть. Ты знаешь, как иеговисты да и другие наши враги людей к себе заманивают? Не знаешь? Я тебе скажу: одного оторвут, и ладно. Вы действуете на охват, они — на результат. Понял? Вот ты сейчас начал у нас работать. Парень грамотный, а делишки хромают.
— Как же быть?
— Я тонкостей всех не знаю, конечно, и не понимаю. Одно скажу: школа сейчас — это и есть вся политика. Каждого ребенка в отдельности на учете держи и каждого родителя знай! Тогда получится. А если вообще — ничего не будет!
Степан с благодарностью смотрел на старика. Теплая волна нежности обмыла сердце. Сколько же у тебя ума и смекалки? Из какого же дерева ты выструган? Бескорыстен и прост, проворен в работе и кроток в жизни. Терпелив. Рассудителен. В любую минуту готов и обидчику протянуть руку, поделиться куском хлеба. А батька неродной! Не такой ли? Как же это перенять и кому рассказать, чтобы понятно было?
Чистоозерка. Кондовые двухэтажники с насохшими подшивами на карнизах, с белыми каменными кладовыми, с каленными на синем огне запорами и пудовыми замками. Сколько бы ни перековывала новая жизнь чистоозерских обывателей, они, особенно те, которые из старших, не забывают свое правило: «Торговать чем угодно». И сейчас на толкучке по воскресеньям можно купить любую вещь: масленку от швейной машины, старую запчасть от танка «Т-34», центнер мяса, двести штук яиц, немецкую медаль «За храбрость». Все можно купить на чистоозерской толкучке.
Новые светлые коттеджи выросли на кривых улочках села, да только так, будто подарили монашенке вместе с праздничным куличом пачку папирос «Север». Старое русское село с тремя церквями и гостиным рядом приобрело несерьезный вид.
Утром Степан вместе с Уваром Васильевичем сходили в чайную, на дверях которой была приклеена бумажка:
«Районному Дому культуры требуется художник-дикоратор. Оплата здельно».
Сергей Петрович Лебедев встретил Степана с радостью.
— Рассказывай, что на душе болит.
— Если бы знал точно, сразу же бы все и сказал или ничего бы не стал рассказывать.
— Понимаю. Не определился еще, значит. Потому и ясности нет. Что же, это вполне естественно. Но головы вешать не советую.
«Не определился. Ясности нет…» И этот поучать начинает. Мария Никитична, дед Увар, заведующий районо. Все с обидной снисходительностью хотят сказать не очень пристойные слова: «Зеленый. Слушаться не будешь — дело не пойдет, опрокинется телега». Не учитывают, что этот «зеленый» был уже на Севере, работал в труднейших условиях, что отслужил в армии. Думал, проверял, делал выводы. Не фразы нужны были Степану. За фразами он не находил ничего того, что нужно сейчас. Легко ставить из районовского кабинета задачи. «Добиться стопроцентной успеваемости, воспитывать молодежь в духе коммунистического отношения к труду, всесторонне развитой, готовой к любым испытаниям!» А сами-то вы готовы?! Людям, которые произносят эти лозунги, искусство педагога кажется легким. И тем оно легче представляется, чем меньше в нем смыслят.
— Вешать нос, не вешать его… Разве это имеет значение, — заговорил Степан. — Вы поймите. В школе случилась беда — директор в ответе, не привезли дров — тоже, обворовали школьный сад, пусть даже и не школьники, — все равно директор виноват. Суды-пересуды на всю деревню. И недоверие. А поддержать директора некому. Он — козел отпущения. Раз ты директор — ты и отвечай, большому кораблю — большое плавание, наше дело сторона. И старые, и молодые, и педагоги, и родители — все вроде бы прицеливаются в тебя из пистолета.
Лебедев сидел спокойно, не шевелясь. Степан увидел его глаза. Такие и у отца: полные строгости и участия. Левая рука с длинными пальцами сдавливала крышку стола, и пальцы белели.
— Правильно. И старые, и молодые проверяют тебя. На что способен? Как мыслишь? Что умеешь? Но это не страшно. Это скоро пройдет. Есть явления куда более сложные: консервативность стариков и наплевательское отношение к делу молодежи. Старики меряют все на свою мерку, а молодые, это свойственно многим поколениям, думают, что у них еще все впереди и, как правило, опаздывают.
— Вы конкретно.
— Конкретно так: надо собрать родительское собрание. Если растет неуспеваемость — очень важно поговорить с народом. Спокойно и уверенно. Боже упаси позорить кого-то из родителей! Понял? А насчет девушки… Надо найти отца… Делать все это следует деликатно, тактично. Поменьше болтовни… И еще. Поедешь домой — увезешь с собой новую учительницу, биолога. Вчера прибыла из области. Хотел тебе специально звонить.
— Откуда биолог?
— Из Ленинграда. Из герценовского. Приехала по желанию. Но предупреждаю, кажется мне, надломлено что-то в человеке. Когда беседовал с ней, два слова говорила: «да» и «нет».
— Мне надо, чтобы биологию кто-то преподавал.
— Так рассуждать не надо, Степан Павлович. Перед тобой человек… Об остальном поговорим, когда приеду к тебе в школу с инспекторской проверкой… Инспекторская проверка, заметь, хотя и из старой школы взята, но содержит в себе много полезного.
— Фамилия у новенькой учительницы как?
— Сергеева. Екатерина Сергеевна. Она в районной гостинице. Ждет. Мы сейчас к ней пойдем.
Лебедев проводил Степана в гостиницу и познакомил с Екатериной Сергеевной, смуглолицей девушкой с пышными локонами. Все: и платье, и лицо, и улыбка ее — были обычными, и Степана это успокоило. (Могло быть хуже.) Приезжали в качестве преподавательниц девицы в джинсах с апельсиновыми волосами и жирно очерченными карандашом «Живопись» подглазницами. Екатерина Сергеевна оказалась не такой уж замкнутой и неразговорчивой, как нарисовал Сергей Петрович. Она вытащила из маленькой сумочки с плоским дном карту, развернула ее и, как-то странно и нежно выдохнув, сказала:
— Рябиновка? Это же почти двадцать километров. Автобусы не ходят. На чем же мы с вами поедем?
— На лошади.
— Ну да? — Она опять так же странно и нежно выдохнула, будто собираясь с силами. — Это же здорово! А где же лошадь?
— Она пока отдыхает, заправляется овсом, а мы вот пообедаем в чайной и запряжем ее.
— Так пошли скорее обедать!
Она рассказала про хозяйку гостиницы Олимпиадушку знакомые Степану истории. Олимпиадушка, еще не старая, но сильно раздобревшая женщина, жила при гостинице и первою во всем районе знакомилась с приезжими. Потом, рассказывая о жильцах, особенно известных, величала их по-свойски, только ласковыми именами: «Сашок», «Юрочка», «Павлик». В дальнейшем оказывалось обычно, что «Павлик» — это областной хирург, «Юрочка» — заслуженный артист республики, а «Сашок», и того более, — председатель облсовпрофа. Олимпиадушка держала в погребе триста банок рыбных консервов («мало ли какой случай»). Консервы она тщательно проверяла: те, которые начинали «дуться», немедленно съедала и взамен приносила свежие. «Запас карманов не дерет», — приговаривала Олимпиадушка.
