Сергей Сартаков - Каменный фундамент
— Давайте чайку, что ли, попьем… все вместе, — вдруг сказал он.
И засмеялся счастливым стариковским смехом.
3. Земля моя
Мы долго брели глухим сосновым бором. Здесь недавно прошел низовой пал, и терпкий, остро пахнущий смольный дым стлался над землей.
Местами, у комлей деревьев, дочерна обугленных лесными пожарами, или в корнях хорошо просохших валежин еще перебегали красные язычки угасающего пламени. Покачиваясь на тонких, упругих вершинах берез, над головами у нас неумолчно стрекотали сороки — докладывали кому-то о появлении охотников. Не знаю, весь ли лес был наводнен ими, или их и всего-то было две, но, предугадывая наш путь, они успевали перелетать с дерева на дерево. Этот сорочий телеграф стал нам надоедать, Алексей не раз уже грозил им кулаком и даже обещал пустить в ход ружье.
— Ох, ясное море, напроситесь вы у меня на пулю! — говорил он, широко улыбаясь и поправляя свою пехотинку на плече. — Больше я по сучку стрелять не стану…
А было так.
На не тронутой палом опушке леса мы заметили уже по-весеннему рыженькую белку. Она сидела на конце тонкого сучка, у самой вершины полузасохшей лиственницы, готовясь перескочить на соседнее дерево. Но расстояние, видимо, даже для нее было значительным, и белка только подергивала пушистым хвостом, никак не решаясь оторваться от сучка. Ее силуэт отчетливо вырисовывался на фоне темно-синего весеннего неба. Алексей быстро сдернул с плеча пехотинку.
— Вот я ее…
Щелкнул выстрел, и я отчетливо увидел, как в нескольких сантиметрах от белки сучок отломился, а вслед за тем, кувыркаясь в воздухе с обломком сучка, по-прежнему цепко держась за него своими лапами, белка полетела на землю. Но, упав с такой высоты, она, должно быть, нисколько не ушиблась, подскочила сразу, как мячик, и скрылась в мелкой поросли сосняка.
— Ты думаешь, я промахнулся? — ревниво спросил меня Алексей. — Так и стрелял.
Собственно, в этом, пожалуй, и заключалась вся наша сегодняшняя охота. Мы шатались по лесу, не глядя по сторонам, только бы идти, наслаждаться пьянящим весенним воздухом, светом…
Утром близ берега реки, в мелком черном прутняке, оплетенном вихрами от веку не кошенной желтой травы, мы заметили токующих косачей. Пора токования уже прошла, и это были какие-то подвижники.
— Я думаю, из-под берега будет можно их скрасть, — сказал я, прикидывая расстояние.
— Нет, нет, не возьмешь — далеко, — отверг Алексей мой замысел. — Бесполезно. Пойдем просто так.
И мы пошли на косачей «просто так», не прячась и даже не сгибаясь. Птицы начали сниматься и улетать, не подпустив нас на добрых три сотни шагов. Алексей восторженно прислушивался к тугому всплеску их крыльев:
— Эх, силушка!.. Так воздух и сверлят…
Потом он стрелял в белоснежных крохалей, плававших у противоположного берега Чуны. Река здесь была настолько широкой, что круглые пульки из пехотинки Алексея шлепались в воду, не долетая до цели. Крохали на выстрелы не обращали внимания. И все-таки Алексей израсходовал на это явно безнадежное дело целый десяток патронов. Было ясно, что охотничьи трофеи его никак не интересовали.
Это был наш первый большой выход за город после возвращения Алексея домой.
Запомнился день его приезда. Глубокими апрельскими сумерками кто-то стукнул в мое окно. Я откинул шторку — дед Федор. Он крикнул всего одно слово: «Алеха!» — и я все понял.
Б доме у Худоноговых стоял невообразимый галдеж. Говорили все одновременно, то всхлипывая, то смеясь. Прыгая и выкрикивая на все лады: «Папа, папочка, папка!..» — носился из угла в угол старший Василек, его тезка плакал в кроватке тоненько и безнадежно, и Устинья Григорьевна никак не могла его успокоить. Катюша то исчезала за переборкой и что-то там быстро-быстро готовила, то выбегала в горницу и вмешивалась в общий разговор. Дед гудел торжественно и важно. Его интересовало, как выглядит разбитый и поверженный Берлин и что означают нашивки на погонах Алексея.
На это и я обратил внимание:
— Эге! Старшина! Это уж без меня…
— Да вот, понимаешь, — словно бы винясь, ответил он, — дали…
И на столе, и на кровати, и на скамье, и на полу — везде были разбросаны немудреные вещички, подарки семье от Алексея. А он стоял посреди избы и, отвечая на вопросы окружающих, то и знай поворачивался в разные стороны. И тут же все шарил по своим карманам, очищая их дочиста.
— Приехал, приехал! — бормотал он, счастливо улыбаясь и перескакивая в разговоре с одного на другое. — Как же: совсем приехал я… А смотри, какие дома за это время у нас тут отгрохали! И везде сейчас так дело пошло… Василька-то в школу, однако, пора отдавать. Ишь выходился! Разведчик! Я его — в генералы… Ну, а ты, Катенька, как себя чувствуешь?.. Эх, хорошо дома!.. К чему только мне сперва приступиться?..
Свойственная ему жизнерадостность, стремление браться сразу за все, все хорошо наладить, сделать не стали меньше за годы войны. Улучив свободный час, Алексей бежал либо на реку, ставить крючья на налимов, либо по городу, из конца в конец, чтобы отыскать что-то новое и порадоваться: «Гляди-ка, сделали, словно бы и не воевали…» — либо сюда, в лес, с ружьем. И всюду он старался с собой утащить меня.
— Не могу я один, — говорил он, — надо с живым человеком радость мою разделить.
На работу он вышел сразу, на второй или третий день по приезде.
— Что я, на жениных хлебах жить, что ли, стану?!
Он очень гордился тем, что Катюпта работает. Да ведь и не кем-нибудь, а фельдшером на медпункте — сама себе голова! И не где-нибудь, на стройке завода искусственного волокна!
— Завод построят, откроют при нем амбулаторию, Катенька, не иначе, заведующей будет, — с уверенностью говорил Алексей.
Сам он поступил опять на лесозавод, только теперь, осуществляя давнюю свою мечту, — столяром в мебельный цех. Зина отзывалась о нем хорошо, хвалила:
— С большим усердием взялся работать. Прирожденный мебельщик!
Алексей уже несколько раз зазывал меня к себе в мастерскую посмотреть на не законченный еще буфет, первую свою самостоятельную работу, — в чем-то он хотел со мной посоветоваться. А я никак не мог выбраться и оттягивал день за днем. Сегодня мы решили вернуться из лесу пораньше, чтобы успеть по пути зайти в столярку. Была и еще причина не опаздывать, и причина более важная: строители завода, где работала Катюша, получили переходящее Красное знамя, и вечером на торжественном собрании Катя должна была — по единодушному желанию работниц — выступить от имени женщин. Катя, готовясь к выступлению, страшно волновалась, а вместе с нею волновался и Алексей.
— На простом бы собрании — это одно, — объясняла Катюша. — А тут, подумай сам: из Москвы знамя прислано — всесоюзное первенство. Душа замирает, как представишь себе… Да и потом — почему я? Будь я строительница или настоящая фронтовичка, с боевыми заслугами, а то в госпитале я работала — это же не фронт…
— А орденом все-таки тебя наградили, Катенька, — мягко напоминал ей Алексей, — я ведь знаю, как они достаются… У самого только два… Значит, и ты кое-что сделала…
Вот по этим причинам уже с полудня мы и засобирались домой. Напрямик, без тропы, вздумали пересечь бор и выйти к реке, где у нас с вечера стояла лодка, надежно припрятанная в кустах.
А лес тянулся, казалось, бесконечно. И если бы со мной шел не Алексей, я усомнился бы: верное ли мы держим направление?
Внезапно Алексей остановился.
— Эх, ясное море, — сказал он, — вот не подумал! Весна ведь! Самый разлив! Сейчас же за кромкой будет лощина, — он повел вокруг себя руками, — вот так, полукольцом, бор охватила. И теперь в ней воды снеговой — хоть купайся… Пошли-ка обратно.
— Ну нет, — запротестовал я, — если осталось немного, давай дойдем до конца. Чего же мы зря будем возвращаться? Может быть, там и воды никакой нет.
— Куда она денется! — возразил он. — Закон природы! А я-то, голова, чего не сообразил? Что значит отвык! А? Да только это мне не в оправдание…
И мы опять куда-то пошли, обходить бог весть чем наполненную лощину и, к слову сказать, вообще существующую ли… Над головами у нас все так же неумолчно стрекотали сороки.
Наконец мы выбрались на не опаленное огнем редколесье. Мягко шуршала под ногами плотным серым пологом прикрывшая землю прошлогодняя трава. Местами сквозь ее покров пробивались высокие, как это бывает в сырых низинах на северных склонах, кустики вечнозеленого брусничника, усыпанные сморщившимися, подсыхающими ягодами.
Алексей показал вправо: там, вдалеке, между деревьями, поблескивали пятна воды.
— А! Я тебе говорил! — вздохнул он удовлетворенно. — Я, брат…
И началось. Знаток тайги, конечно, он был превосходный, но и похвастать этим любил свыше всякой меры. Добрых полчаса, пока мы, лавируя среди больших и малых лыв, пересекали опушку леса, отделявшую нас от сухого плоского луга, Алексей рассказывал мне одну из своих бесчисленных историй, приключившихся с ним когда-то.
