Евгений Поповкин - Семья Рубанюк
Он видел, что товарищи голодны, ему и самому хотелось есть, и он жалел, что не может сесть со всеми в кружок. Тогда бы банку разделили на четыре равные порции, и он свою ел бы со спокойной совестью.
— Мы сейчас чаю горячего для тебя сообразим, — пообещал Петро. — Мамед, бери котелок, пойдем.
— Где вы воду возьмете? — усомнился Михаил.
— Все будет. Пошли, Мамед!
Минут через двадцать они действительно вернулись с полными котелками мутной воды. Развели костер. Мамед искусно прикрыл его ветками и сидел рядом на корточках, пока не закипела вода.
— На чайном фронте прорыв ликвидирован, — глубокомысленно отметил Михаил, — а вот с куревом плоховато…
— Дня на два хватит? — встревоженно спросил Мамед, ярый курильщик.
Михаил, прикинув на глаз содержимое кисета, неуверенно сказал:
— Хватит, если выкуривать три цыгарки в сутки… каждую на всех.
— Не будем же мы в лесу век торчать, — сказал после долгой паузы Петро. — Может, завтра пробьемся к своим.
Но предположения его не сбылись. Весь следующий день они шли, стараясь продвигаться на восток, а в сумерки, к своему ужасу, убедились, что попали на то место, которое проходили раньше.
Михаил узнал выкинутые им накануне старые, истлевшие стельки из соломы, на примятой траве валялась пустая консервная банка.
— Вот это здорово! — сказал озадаченно Петро. — Так мы блуждать будем, пока к фашистам в лапы не попадем…
Посоветовались и решили, что Петро с Михаилом на рассвете пойдут на разведку к хутору, а заодно попытаются раздобыть чего-нибудь съестного.
Спали в эту ночь плохо. У Брусникина резко повысилась температура. Он дышал тяжело, прерывисто. Остатки продовольствия были съедены еще утром, всех мучил голод.
Михаил долго ворочался на своем ложе из сосновых веток, потом окликнул:
— Петро, а Петро!
— А!
— Где ежа достать?
— На кой он тебе?
— Говорят, в солдатском брюхе и еж перепреет.
Друзья рассмеялись. Петру вспомнились студенческие годы. Чаще всего они приходили в общежитие ночью, проголодавшиеся, но веселые и озорные, долго не давали друг другу уснуть.
— Михайло!
— Ну?
— А курицу мы тогда с тобой у Любаши не доели.
— Я от пирога с гусиной печенкой отказался. Не лезло!
— Теперь, небось, полезло бы?!
Брусникин заскрежетал во сне зубами, и друзья притихли. Петро лежал на спине с открытыми глазами и смотрел на яркую звездную россыпь. Ни канонады, ни гула самолетов не было слышно, и он подумал, что линия фронта отодвинулась на восток. Горят новые села и города, по дорогам бредут новые толпы беженцев.
Петро закрыл лицо руками. Он вспомнил первого убитого им долговязого фашиста, еще двух, заколотых в атаке; остальные, расстрелянные им из пулемета, все казались одинаковыми, и Петро не мог представить их лиц.
Сонное перешептывание листвы деревьев, похожее на мелкий беспрестанный дождик, усыпило его.
Перед зарей Петра разбудил треск сухих веток под чьими-то ногами. Кто-то пробирался ощупью, время от времени останавливаясь и замирая.
— Мишка, слышишь? — шепотом спросил Петро.
— Может, лошадь? Или волк?
Петро на всякий случай вытащил из-под головы гранату. Еле заметный в темноте человек подошел совсем близко.
— Кто тут есть? — спросил он, наконец, негромко, но решительно.
— Люди! — откликнулся Михаил. — Ты кто такой? Пришедший оказался советским бойцом. Он рассказал, что вместе с ним шел из окружения тяжело раненный лейтенант. В полночь состояние лейтенанта ухудшилось, он начал бредить, просил пить. Боец, оставил его и отправился разыскивать воду.
— Как же ты нашел нас в потемках? — спросил Петро.
— Мы еще с вечера слышали: здесь кто-то есть, да лейтенант приказал не подавать голоса.
Петро силился разглядеть пришедшего, потом сказал:
— Если не врешь про лейтенанта, поможем. Тебя как зовут?
— Павел Шумилов.
— А лейтенанта?
— Татаринцев.
— Тяжел он, говоришь?
— Дюже плох. У него осколок в грудь попал.
Спустя полчаса лейтенанта перенесли и положили рядом с Брусникиным. Он был без памяти, ругался, на миг затихал и снова начинал метаться.
Мамед помог Шумилову нарвать свежей, мягкой травы. Прохладное ложе несколько успокоило Татаринцева, и он забылся.
— Ему бы доктора, — сказал Шумилов. — Жена у него фельдшерица. Пока мы в окружение не попали, они вместе были.
Петро послал Мамеда за водой к небольшой яме, которую они вдвоем отрыли накануне в болотистой низине, и начал собирать сушняк для костра.
Лейтенант вдруг позвал кого-то глухим, дребезжащим голосом. Петро подошел и наклонился.
— Кто? — глядя на него широко раскрытыми глазами, произнес Татаринцев.
— Что-нибудь нужно, товарищ лейтенант?
Петро спросил участливо и мягко, но Татаринцев испуганно отстранился и застонал от резкого движения. Потом опять произнес хрипло, не спуская с Петра глаз:
— Кто? Ты кто?
— Я Рубанюк. Красноармеец.
— Брехня!
Татаринцев сказал это беззлобно, с хитроватой улыбкой. Веки его медленно опустились, чуть прикрыв глубоко запавшие глаза.
— Рубанюк, — шепнул он.
— Я.
— Вы не обманывайте… Я подполковника Рубанюка хорошо знаю…
«Да он, может, в полку у брата был? — мелькнула у Петра догадка. — Возможно, что Иван где-то здесь недалеко воюет».
— Командира полка вашего не Иваном Остаповичем зовут? — спросил Петро нетерпеливо.
Татаринцев не ответил: он впал в забытье. Петро бесшумно отгонял веткой осу, которая носилась с тонким жужжаньем над лейтенантом, и внимательно разглядывал его лицо. Искаженное страданием, с крапинками пота на широких, монгольских скулах, оно все же оставалось привлекательным.
«Не выживет», — подумал Петро, заметив, что полуприкрытые глаза лейтенанта временами тускнели.
Татаринцев вдруг тяжело задышал, заворочался и рванул рукой ворот гимнастерки. Петро заметил у него под сорочкой что-то красное. Показалось, что это пропитанная кровью перевязка. Петро хотел было отвернуть ворот сорочки, но Татаринцев резко отвел его руку и застонал.
— Лежите, лежите, товарищ лейтенант, — поспешил успокоить его Петро. — Вам вредно шевелиться.
Татаринцев приподнялся, хотел сесть, но сил у него не хватило. Он упал на спину и громко, по-детски всхлипывая, заплакал.
Петро положил ему руку на лоб. Татаринцев перекатывал Голову по сумке, которая заменяла ему подушку.
— Не могу… больше… хочу… идти…
— Лежите, товарищ лейтенант. Утром доставим вас, начнут лечить.
Татаринцев скрипнул челюстями, прикусил губу так, что кровь проступила под зубами.
— Не могу лежать, — с глухой злобой повторил он. — Мне… идти надо…
Он отвернулся, но сейчас же снова устремил на Петра наполненные слезами глаза.
— Наши далеко сейчас… ушли?
— Да нет, не очень. Хорошо держат фрица.
— Жарко у нас было… Навряд кто остался… На высоте сто двадцать семь… накрыл нас… головы поднять нельзя… Ну, и его положили там… сотни две.
Он лизнул пересохшие губы и попросил пить.
— Сейчас хлопцы принесут. Пошли по воду.
Петро подождал, пока Татаринцев передохнул, и повторил свой вопрос:
— Командиром полка у вас не Рубанюк был? Иван Остапович?
— Рубанюк. А вы знали его?
— Ну как же! Это брат мой родной.
Татаринцев посмотрел на Петра широко раскрытыми глазами и судорожно глотнул воздух. Еле слышно прошептал:
— Погиб он… на моих глазах…
— Ванюшка!
Петро побледнел. А Татаринцев, забыв о том, что перед ним брат Рубанюка, продолжал медленно и тихо:
— Немцы бросили танки… окружили… Подполковник сам нас в атаку повел… Я пробрался, а тут они… опять навалились…
По лицу Татаринцева словно бродили отсветы пережитого боя: оно все время менялось, голос его переходил в полушепот.
— Отполз я… прилег в ямочку… Гляжу, подполковник упал… танк через него гусеницами… потом и в меня осколком…
Он умолк, а через минуту заговорил тверже и отчетливее:
— Наш полк добре дрался. Где трудней — туда комдив рубанюковцев. А когда его убили… не знаю, кто стал командовать. В меня самого… осколок…
Где-то очень высоко горело жаркое июльское солнце. Макушки тополей, грачи, снующие под синим небом, были освещены, а внизу, в мягко темневшей глубине леса, кривые стволы ясеней, груш-дичков, вязов шелестели листвой дремотно и печально. Солнечный луч никогда не пробивался сюда.
Зубы Петра невольно выстукивали все чаще и чаще. Сделав усилие, он попытался свернуть цыгарку, но руки его тряслись, махорка падала на колени, на босые ноги.
— У меня все горит внутри, — сказал Татаринцев, шевеля пальцами рук. — Умру…
