Алексей Горбачев - Сельская учительница
Порой Валентине хотелось, чтобы Игорь приехал в Михайловку и настойчиво приказал: «Собирайся!» Или сказал бы другое: «Остаюсь в Михайловке, Николай Сергеевич дает мне работу в школе…» И все было бы ясно, понятно… Саша Голованов пришел бы на свадьбу с Настенькой, и Настенька вот так не разговаривала бы с ней, и в школе Марфа Степановна относилась бы по-другому.
Был хмурый холодный вечер. На реке гулко постреливал от мороза лед.
Валентина ушла с танцев. Она шагала по кочковатой мерзлой дороге, еще не покрытой снегом, видела темные школьные окна, будто нарисованные дегтем на беловатых стенах. Вспомнилось, как обсуждали «Балладу о солдате». Ребята спорили, Федор Быстров чуть ли не разругался с Аней Пеговой, которая обвинила авторов фильма в том, что они мало показали героические подвиги. Федор Быстров горячо накинулся на девушку, убеждая, что она ничего не поняла, что фильм совсем не об этом. Валентине пришлось вмешиваться. Словом, интересное получилось обсуждение…
А разве нельзя проводить такие обсуждения чаще?
Валентине вспомнилось и другое: когда-то, еще студенткой, она бывала на практике в городской школе. Там каждый субботний вечер был заполнен чем-то интересным, волнующим. Ребята приглашали к себе в гости старых большевиков, Героев Советского Союза, писателей, артистов, художников… Да, но в Михайловке нет ни писателей, ни Героев Советского Союза, кого пригласишь? Но, черт возьми, в конце концов, в школе есть радиола, есть патефонные пластинки, можно попросить у директора денег и купить новые — Чайковского, Глинку, Прокофьева! Она как-то заходила домой к историку Назарову. Боже мой, сколько у него всяких репродукций картин, художественных альбомов, книг по искусству, и все это лежит без пользы. Правда, он приносит репродукции в класс как наглядные пособия, но можно уговорить Ивана Константиновича и устроить в школе выставку его богатства.
«Ну, размечталась, обуяла тебя маниловщина», — посмеялась над собой Валентина. Она вообще любила помечтать. Сейчас, например, она мечтала о том, чтобы уроки литературы стали праздником для школьников; она мечтала об уроках-концертах, на которых ребята учились бы слушать и понимать музыку, учились бы видеть красоту картин, красоту природы; она мечтала об уроках поэзии… Ведь как хорошо ребята в тот день слушали стихи! Даже Яков Турков, сперва скептически крививший губы, и тот под конец преобразился, стал сосредоточенным, глаза его потеплели. Она видела это и радовалась, чувствуя, что теперь Федор Быстров не скажет, будто современные поэты почти похожи друг на друга…
«Мы готовим не поэтические личности, а специалистов сельского хозяйства», — грубо прозвучал откуда-то из темноты голос Марфы Степановны.
«А не потому ли Таран куражится в Доме культуры? Не потому ли взрослые парни приходят на танцы под градусом, хохочут, хулиганят порой? — спрашивала Валентина Марфу Степановну. — Они — ваши бывшие ученики. Увидев двойку, вы кричите — педагогический брак! А мне кажется, что самый большой брак не двойка в классном журнале, а то, что бывший ученик стал таким, как Таран», — доказывала она завучу.
21
Можно было подумать, что учительская статья в областной газете — забыта. Прочли ее, поговорили, пошумели в учительской, на том и кончилось дело. Но сегодня в школу приехала секретарь райкома Черкашина.
— Здравствуйте, Нина Макаровна. Давненько, давненько не заглядывали вы в свою родную школу, — улыбаясь, говорила ей Марфа Степановна.
Лет восемь назад Черкашина окончила Михайловскую десятилетку, поступила в юридический институт, после института работала в зареченской прокуратуре, а не так давно избрана секретарем райкома. Всякий раз, когда она приезжала по делам в колхоз, непременно выкраивала минутку, чтобы заглянуть в школу. Ее радушно встречали здесь, старые учителя гордились своей бывшей воспитанницей. Марфа Степановна иногда посматривала на удачливую Черкашину и думала: «Повезло девке, в школе средненькой была, а поди ж ты, куда выбилась, какого мужа подцепила, ученого агронома-селекционера…»
— Давненько, давненько не заглядывала, — повторяла сейчас завуч.
— Вы правы, Марфа Степановна, долго не была я в школе. Как вы тут живете, как работаете? — спрашивала Черкашина.
— И работа наша, и жизнь наша — все на виду, Нина Макаровна.
В учительскую вошел Лопатин, бывший соученик Черкашиной.
— Кого я вижу! Здравствуй, Нина! Какими судьбами в такую рань! — восклицал он, тряся ее руку.
— Ты виноват, — с улыбкой ответила гостья. — Разразился статьей в газете. Тебе гонорар, а мне забот прибавилось.
— Пожалуй, не только я виноват, вот и еще виновница, может быть, самая главная. — Лопатин кивнул на Валентину.
— Товарищ Майорова? — Черкашина подошла к ней, протянула руку с длинными тонкими пальцами. — Здравствуйте, мы с вами еще не знакомы. — На Валентину дружелюбно и заинтересованно смотрели карие, какие-то теплые глаза. — Как работается, как чувствуете себя в Михайловке?
— Двойки заели. Вот и все самочувствие, — вздохнула Марфа Степановна.
— И много у вас двоек? — спрашивала у Валентины Черкашина.
Валентина застеснялась, опустила голову, промолчала, а вместо нее ответил Лопатин:
— Было много, теперь меньше станет. Правда, Валентина Петровна?
Марфа Степановна с тем же вздохом продолжала:
— Взяли обязательство работать по-новому, без второгодников, да, как видно, не всем это под силу…
Валентина понимала: завуч говорит о ней. Вообще за последнее время она стала замечать, что Марфа Степановна при каждом удобном случае старается уколоть ее двойками, напомнить о нарушении школьной программы. Любое даже самое маленькое происшествие в десятом классе не оставалось незамеченным. Вчера, например, Федор Быстров выпустил в классе где-то пойманную синицу. Когда пришла вторая смена, третьеклассники, конечно, сразу увидели птицу и давай гоняться за ней. Марфа Степановна тут как тут: «Кто принес птицу?» Ребятишки хором ответили: «Первая смена!» Марфа Степановна сразу вызвала в класс Валентину, с упреком говоря: «Валентина Петровна, опять ваши молодые люди мешают малышам. Птиц приносят, а там, глядишь, собак станут водить…» Пока она читала нотацию, синичка покачалась на электрической лампочке, потом перелетела на окно и выпорхнула в открытую форточку.
— И сколько же у вас двоек? — опять обратилась Черкашина к Валентине.
— Семь.
— Не семь, Валентина Петровна, а пять, пять, — недовольно уточнила Марфа Степановна.
«Уменьшилось по вашей милости», — хотела было сказать Валентина.
Пришел директор. Он был в валенках, в зимнем пальто с черным каракулевым воротником, в каракулевой шапке, из-под которой виднелись белые, как снег, волосы. Лицо у него раскраснелось от мороза.
— Ты, Нина, верна слову, — здороваясь, говорил он Черкашиной. — Я думал, приедешь к обеду, а ты утречком.
— Хорошие дела лучше начинать с утра.
— Верно. Заходи ко мне.
Они вдвоем сидели в директорском кабинете. В окно крался по-зимнему поздний серый рассвет. Под потолком чуть подмигивала неяркая электрическая лампочка. Круглая, обитая жестью печь струила тепло.
— Карасев говорил, будто статья будет обсуждаться на бюро райкома. Что-то долго собираетесь. В чем дело? — поинтересовался Николай Сергеевич.
Черкашина тихо ответила:
— Была такая мысль, но Иван Трифонович против. Он даже разгневался, когда прочел газету, к вам хотел приехать, чтобы сделать соответствующее внушение авторам.
— Понимаю, понимаю, — закивал седой головой директор. — В статье задет Подрезов, а Подрезов маяк, гордость района.
— В данном случае — маяк он или не маяк, не имеет значения, — возразила Черкашина. — Иван Трифонович прислал меня разобраться. Вместе с вами, конечно.
— Очень хорошо, как говорит Карасев. И разберешься и поможешь нам, — обрадовался директор.
* * *Инструктор райкома партии Анатолий Викторович Борозда — свежий, подтянутый, весь как бы старательно выутюженный — появился в приемной Ковалева. Кивнув на обитую коричневым дерматином дверь, он спросил у секретарши:
— У себя?
— Иван Трифонович у Вотоловского, — ответила та. — Можете зайти, он сейчас вернется.
Борозда осторожно отворил дверь, шагнул в кабинет, прошелся по мягкой ковровой дорожке, прислушиваясь к скрипу своих новых бурок, обшитых желтым хромом.
В стекле книжного шкафа Борозда увидел свое отражение. Там, за книгами, стоял приземистый тридцатичетырехлетний мужчина в темном полувоенного покроя кителе с полоской подворотничка, что белой змейкой обвивала крепкую шею. Он кивнул своему двойнику, двойник тоже кивнул и скрылся, потому что Борозда прошел мимо книжного шкафа, оглядывая знакомый кабинет.
