Города и годы - Константин Александрович Федин
Из кого же, спрашивается, состояло шествие, если население не принимало в нем участия? – восклицал секретарь.
Такой либерализм секретаря полиции был – по малости и добронравию города Бишофсберга – известен не только чиновникам, но даже и самой социал-демократии, и – видит бог! – она становилась с каждым днем наглее и наглее. Дошло до того, что парикмахер Пауль Генниг, старый член партии и казначей Общества друзей хорового пения, сидя как-то в социал-демократической лавочке, во всеуслышание расхваливал своего жильца – русского студента, сосланного в Бишофсберг в начале войны.
– Уверяю вас, – рычал этот бессовестный человек, – что мой русак – смирнейшее животное, и если бы все они были не хуже его, мы давным-давно поколотили бы их, и они помогли бы еще нам вздуть французов…
Вместо того чтобы позорче глядеть за своим жильцом и стараться вникнуть в его истинные намерения (должны же быть у него какие-нибудь намерения!), Пауль Генниг, пользуясь снисходительностью властей, сеял, как мы видели, в народе смуту и сомнения. Нет, положительно надо быть настороже не только с иностранцами, но и с некоторой частью соотечественников. Может быть, штутгартская полиция не без основания вынесла за скобки всю социал-демократическую партию? Вот хоть бы этот парикмахер, Пауль Генниг…
Но не пора ли лишить слова бишофсбергских бюргеров и рассказать обо всем с присущим нам бесстрастием?
Ежедневно в девять утра Андрей выходит из высокой старой двери с потрескавшейся резьбой и облетевшими завитушками орнамента на косяках.
В трех шагах, заложив руки за спину, в белом халате, стоит Пауль Генниг. Налитое утренними соками лицо его горит, как свеженачищенный медный тазик, висящий над входом в цирюльню. Генниг расплывается в ободрительной улыбке и произносит на всю улицу:
– У каждого человека есть свой долг, не правда ли, герр Старцов?
– Да, да, – отвечает Андрей, – с добрым утром, герр Генниг.
На углу, за поворотом театрального проулка, подле своей лавки переминается с ноги на ногу облаченный в солдатскую форму табачник. Дальше, у следующей двери, сидит горбатая дочка портного. Из соседнего окошка выглядывает розовая булочница. Потом идут узкие, затянутые тюлевыми гардинами окна кафе. Потом ювелирная лавка, фруктовый магазин, библиотека.
Площадь малолюдна, и ратуша на ней мрачна и холодна. Под горку осторожно катится трамвай. Вагоновожатый глядит на Андрея: он знает его, наверно, так же, как Андрей – вагоновожатого, постового шуцмана, табачника, дочку портного, старика-посыльного, раскуривающего на ходу трубку, или тряпичника, подбирающего по улицам бумажки длинными железными щипцами. Каждый камень на этом пути, всякая живая тварь, всякий взгляд и каждый окрик давно известны, давно исчерпаны, давно изучены, как ногти на руке, как обносившийся сапог, как разводы и пятна потолка над изголовьем постели. Вот здесь, перед входом в полицию, у приоткрытой двери общественной уборной, тетка Майер, с неизменным чулком в руках, вскинет на Андрея каменный взор, баском проворчит какое-то слово и опять упрется в свои спицы.
Седенький чиновник с заплатанными локтями и булавочкой в галстуке исподлобья уколет Андрея прижмуренным глазком, спросит:
– Ну?
– Пятьдесят два.
– Хорошо.
И спрячется за секретером. Тогда можно идти домой.
На полпути Андрею встречается маленький торопливый человек со сморщенным сухим лицом. Он быстро вытаскивает руку из кармана, чуть-чуть приподымает над лысиной низкий котелок и улыбается бесчисленными морщинками вокруг белых тонких губ:
– Bonjour, bonjour, bonjour!
Он произносит свое приветствие скороговоркой, непременно подряд три раза, и улыбка сбегает с его лица так же скоро, как смыкаются тонкие губы. Руки его перевязаны в кистях шерстяными тряпками: упражнениями на гармонике он растянул себе сухожилия, но ему нельзя бросить своей работы, потому что ему нечего делать и потому что он больше ничего не умеет делать.
Это – monsieur Перси, бельгийский гражданин и музыкальный клоун.
Monsieur Перси проживал в одном коридоре с Андреем, и – вот уже полтора года – с утра до ночи из его комнаты рушились и галопировали по лестницам хроматические гаммы. Если не считать этих гамм, то monsieur Перси не был шумным человеком, даже наоборот – был бессловесен, тих и не бросался в глаза. По утрам Андрей встречал его на улице или в коридоре, и monsieur Перси скороговоркой приветствовал его, приподымая котелок:
– Bonjour, bonjour, bonjour!
Только однажды monsieur Перси подал и пожал Андрею руку – однажды, в сырой и ветреный вечер, в коридоре, освещенном старым, дырявым газовым рожком.
– Тоска, monsieur Перси, – сказал Андрей.
– Русские любят тоску, – ответил он. – Я был в России, знаю. Лодзь, Рига, Либава, Дерпт – хорошая страна. И все пьют…
Monsieur Перси засмеялся.
– Сегодня день моего рождения, поэтому я тоже выпил. Мерзкий коньяк. Вообще я не пью. Не позволяет профессия. По той же причине не тоскую.
– Вы шутите?
Monsieur Перси нагнулся к Андрею и, шевеля одними губами, с лицом, затверделым, как маска, проговорил без расстановки:
– Шут шутит только на манеже; это отлично понимают русские. Я был в Марокко, в Алжире, в Англии, у австрийцев, у шведов, русских немцев; я видел свет. Теперь по ночам я думаю, как несчастен свет, как несчастны люди, если они смеются шуткам monsieur Перси. По ночам я закрываю глаза и смотрю на людей, – они ничего не понимают; monsieur Перси видит их в Алжире, в Стокгольме, в Вене, в Бишофсберге, сразу всех, – они не видят monsieur Перси, они думают, что они – весь свет и весь свет больше вот этого, вот этого…
Он потрогал благоговейно свой котелок указательным пальцем.
– Это – больше света, здесь весь свет, поверьте, monsieur, весь свет.
– Зайдемте ко мне в комнату.
– О нет! Русские любят тосковать и говорить об этом. Я бельгиец. Днем я работаю, ночью закрываю глаза – о-о, старые глаза monsieur Перси! – и смотрю на людей. Я вижу также вас, вы мне приятны, очень приятны.
Он вдруг отшатнулся, приоткрыл свою лысину и побежал по лестнице, крикнув всего один раз:
– Bonjour!
Это был его первый и последний разговор с Андреем.
Последний, потому что в эту ночь бельгийский гражданин и музыкальный клоун monsieur Перси был взят и препровожден неизвестно куда.
Штадтрату города Бишофсберга в числе документов, отобранных при обыске в комнате бельгийского гражданина Перси, была представлена тетрадь в голубом бумажном переплете с изображением национального бельгийского флага на левом углу переплета, у корешка. Тетрадь была украшена надписью:
На память об ангажементе без контракта.
Отзывы критики о гала-представлении
без моего участия.
Текст
