Сергей Никитин - Медосбор

Курица, взятая за ноги, и впрямь вела себя очень смирно и вскоре была водворена на корме под скамейку, где пролежала до следующей стоянки.

Стоянку мы разбили на реке Лух, чуть выше его устья. Быстрый Лух стремительно нес по извилистому руслу свои бронзовые, на торфяном настое воды; было видно, как по смуглому донному песку шарахаются темные силуэты щук. Мощные прибрежные дубы-великаны шелестели над нами своей листвой, точно нашептывали сказку древних-древних времен. А по ночам в иссиня-черном августовском небе струилась серебряная река Млечного пути.

Приход утра еще задолго до рассвета первой угадывала наша Пеструшка. Вечером она взбиралась на нашест-колышек, положенный на две рогатины, и засыпала, как только начинал меркнуть закат, а утром, хлопая крыльями, слетала на землю и будила нас, когда восточный склон неба едва-едва трогала рассветная прозелень.

Пеструшка жила у нас на стоянке уже четыре дня, в концентраты опять успели набить нам оскомину.

На пятое утро капитан стал точить топор. Он довел его лезвие до зеркального блеска и прямо-таки бритвенной остроты, но все еще продолжал свою работу, ни на кого не глядя и хмуря пучковатые брови.

Мы молчали.

Наконец капитан поднял взгляд и протянул мне топор.

— На, — сказал он, — действуй. А щипать будет юнга.

— Почему это мне действовать!? — возмутился я. — Вон боцман ничего не делает. Пусть он и действует, а я, видите, картошку чищу.

— Как ничего не делаю? — возразил боцман. — Я сейчас пойду жерлицы проверять.

И он, несмотря на свою полноту, проворно сбежал с крутояра к реке.

Капитан сильно всадил топор в пенек.

— Пожалуй, сегодня можно обойтись салатом и овсяной кашей, — сказал он. — Подождем до завтра.

Но кашу пришлось отдать Пеструшке и стравить на подкормку рыбам, потому что ее никто не ел, а для салата не оказалось огурцов, и его просто не готовили.

Уснули мы голодные и слегка за что-то сердитые друг на друга.

— Может быть, ты? — спросил утром капитан юнгу, запивая черный сухарик сладким чаем.

— Ну уж, нет! — вскинулся юнга. — Из ружья я, пожалуй, могу ее стукнуть, а топором не буду, увольте.

— Ладно, валяй из ружья, — нехотя согласился капитан. — Только иди подальше, за дубы. Там и ощиплешь, чтобы тут не сорить. Ступай.

Юнга повесил на плечо ружье стволом вниз, взял Пеструшку по-кавказски — за ноги — и скрылся в густом кустарниковом подлеске.

— Нет, отчаянная молодежь все-таки нынче пошла, — вздохнул капитан. Ничего для них особенного трахнуть вот так и — готово.

Мы молчали, ожидая выстрела, но прошло минут десять, и вдруг из кустов вышел юнга, опустил на траву живую и невредимую Пеструшку и прислонил ружье к дубу.

— Вот если бы влет стрелять, — смущенно забормотал он, — тогда другое дело. Вроде бы на охоте. А то я ее на мушку беру, а она травку щиплет… Может, кто-нибудь подкинет, а я ударю, а? Влет чтобы… А?

— Навязалась ты на наши головы, — с остервенением сказал капитан бродившей возле нас Пеструшке. — Чтоб тебе и твоей хозяйке пусто было, идол ты пернатый.

В тот день мы снялись со своей стоянки. Упругая бронзовая струя Луха вынесла нашу лодку на широкий серебристый плес Клязьмы, и уже ее плавное величавое течение повлекло нас дальше вниз.

За полдень на высоком правом берегу показалось село. От него, как желтые ручьи, сбегали к воде по косогору протоптанные в траве дорожки. По одной из них, неся на коромысле пестрые половики, спускалась женщина.

Капитан вдруг резко крутанул кормовым веслом и направил лодку к берегу. Женщина и лодка одновременно сошлись у дощатого плотика.

— Здравствуй, хозяйка! — приветливо крикнул капитан.

Женщина засмеялась — была, видно, веселая — и шлепнула половики на мокрый плотик так, что на нас полетели брызги.

— Здравствуйте, горемычные! — сказала она сквозь смех. — Издалека, знать, плывете. Вон как прочернели.

— Слушай, хозяйка, — серьезно заговорил капитан, не настроенный, как видно, на веселый лад. — Купи у нас курицу.

— Ку-урицу? — удивилась женщина. — Да на что она мне? У самой их полон двор.

— Купи, — настаивал капитан, вытягивая за ноги из-под скамейки Пеструшку. — Хорошая курица. Всеми статьями вышла. Смотри, разве плохая курица?

Мы наконец поняли замысел капитана.

— Из всех курочек курочка, — сказал юнга.

И уж такая веселая, шустренькая, бойкая, — подхватил я.

— И несушка хоть куда. Яйцо кладет крупное, чистое, — добавил капитан.

— Молодая курочка. Гребешок, смотри, яркий, не синюшный, — заключил боцман.

— Да ведь, поди, краденая, — усомнилась женщина. — Нет, не нужна мне ваша курица. Наживешь с ней беды.

— Экая ты неудобная, — досадовал капитан. — Ну, не хочешь купить, возьми так. Она нам тоже не нужна.

— А коль не нужна, так в котел ее — и вся недолга, — опять засмеялась женщина.

— Мы не едим мясо, — серьезно сказал юнга.

— Больные, что ли?

— Вроде… — неуверенно сказал боцман.

— А с виду не похоже, — оглядывая его, продолжала смеяться женщина.

Капитан между тем не терял времени даром. Он незаметно для нее уперся веслом в плотик, потом со словами: «Да ты, хозяйка, пощупай, какая она сытенькая», передал ей в руки Пеструшку и вдруг резким толчком отпихнул лодку чуть не на середину реки. Я в лад ему ударил распашными.

— Ловко сработано, — сказал боцман.

А на плотике с Пеструшкой в руках стояла женщина и что-то кричала, но мы были уже далеко, и только одно слово донес нам ветер, докатили серебристые волны:

— О-зор-ни-ки!..

Моряна

Серый дождь и серый асфальт провожали меня из Москвы. А друзья говорили:

— Ну зачем? Ну куда? Ну почему на Каспий? Там, наверно, начались штормы и дует эта… как ее?.. моряна. Лучше бы ты не ездил.

— Моряна? — зачарованно переспрашивал я.

И что-то нетерпеливо напрягалось во мне, как стрелка электрических часов перед очередным прыжком. Мне было весело смотреть на зеленый монолит состава и знать, что еще несколько минут — и он понесет меня через ночное полудремотное покачивание на полке, через поглощающее бдение у окна, через невинную полуправду дорожных разговоров, через грусть случайных встреч куда-то вдаль, к отрешению от всего привычного, чтобы с обтоскованной радостью мне обрести его вскоре вновь.

Пора!

Зашипело под вагонами; люди, точно подхлестнутые, быстро побежали по перрону, и проводники уже встали на подножки. Им, вечно уезжающим и приезжающим, не понятно волнение пассажиров, и поэтому они снисходительно насмешливы с ними:

— Ну-ну, прощайтесь скорей. Поехали.

Да, скорей, скорей! Утробно загудел электровоз. Потом почти неощутимо дрогнул пол под ногами, в дверном проеме сдвинулся фонарный столб, и начался этот долгожданный усладительный переход от покоя к всепокоряющему движению.

Осеннее солнце встретило меня в Астрахани — неназойливое, нежное солнце сентября, солнце астр, винограда и первых желтых листьев на асфальте.

Вчера я получил разрешение в совнархозе идти на моторной рыбнице в море и теперь стою на ее палубе, дожидаясь отплытия.

На берегу высится огромный конус соли. Одна сторона его, обращенная к солнцу, золотисто-желтая; теневая — голуба, как снег в лунную ночь. Пахнет хлором — едковато и стойко. Причалы связаны из толстых бревен, баржи тяжелы и черны, река сокрушительно сильна в своем монолитном стремлении к морю.

Мне видно, как наш капитан с узелком чистого белья крохотным жучком пробежал к нам по борту баржи.

Пошли!

Внизу, мелко сотрясая все судно, застучал двигатель.

И пока не скрылись из виду причалы, мы видели в прочном, тяжелом, громоздком переплетении бревен двух девочек — дочерей капитана — и женщину — их мать.

Проснулся и сразу почувствовал, что у меня есть какая-то радость. Долго не мог догадаться, какая же, но вышел из провонявшей выхлопным газом каюты и понял, что радость — это свет. Им было заполнено все пространство, которое охватывал глаз, — легким прозрачным голубым светом, каким, по наивным представлениям моего детства, должен быть залит рай. Мы давно уже шли морем.

Наша рыбница ползла по нему, как муха по огромной выпуклой линзе, прикрытой дымчатым куполом, и нигде — ни на воде, ни в небе — не было больше ни одной темной точки, препятствующей взгляду. Только к полудню показался на горизонте бесформенный силуэт плавучего завода, а поодаль, слева от него, густо рассыпанные парусные реюшки с очень стройными легкими очертаниями, зыбко истаивающими в голубоватой дымке далей.

— Вы счастливый, — много раз говорили мне в тот день.

Это потому, что после долгих штормов упал вдруг штиль, и мягкое осеннее тепло ровно струится теперь над морем. Днем оно до синевы сгустило свою окраску, словно светится все изнутри, и какая же благодать, какое умиротворение этот голубой чистый свет! И где же тот седой, суровый, просоленный Каспий, с которым заочно свыклось воображение?