Анатолий Марченко - Смеющиеся глаза
— А разумная необходимость? Люди воспримут эту твою, разминку как голую и бессмысленную муштру.
— Не воспримут. Все поймут. Не думай, что они такие глупые.
— Я — за единство слова и дела.
— Докажи. Это — теоретически.
— Докажу. Ты что, считаешь меня краснобаем?
— Куда хватил! Просто переоцениваешь силу слова.
— Факты?
— Пожалуйста. Сколько раз ты внушал Теремцу, чтобы он взялся за книгу? А результат?
— Молниеносных результатов в воспитании не бывает. И роль слова ты зря принижаешь. Если хочешь знать, оно может сделать человека героем. А может — подлецом.
— Только слово? Никогда. Нужна обстановка, определенные жизненные условия. Давай не будем отвлеченно. Возьмем Теремца. Кто он? Трудяга, добрая душа, чистая совесть. Не ангел, конечно. И это даже хорошо. Терпеть не могу людей с этаким сиянием над головой. А вот книг в руки не берет. И пожалуй, именно поэтому он как-то принижен. Крылья бы ему, крылья!
— Громковато!
— Не спорю. Но я не могу уважать того, кто не любит книгу. Хочешь, — он вдруг зажегся, — хочешь, через три дня Теремец сам придет к Кузнечкину и попросит книгу?
— Эксперимент?
— Да, комиссар, эксперимент. Риск, смелость, даже ошибки — люблю. Осторожность, словоблудие, инертность — ненавижу. Почему мы не бережем слова? Зачем швыряемся ими? Да еще считаем: чем длиннее беседа, тем лучше. Сегодня сказали, что дисциплина — мать победы, — отлично! Завтра повторили — хорошо! Послезавтра — скверно! Потому что самые чудесные слова в конце концов сотрутся, потеряют смысл, если их повторять сто раз. Они пройдут мимо души, мимо сердца.
— И все-таки как ты думаешь привить Теремцу любовь к книге?
— Приходи сегодня после отбоя в казарму — увидишь.
Я заинтересовался Ромкиным экспериментом и, честно говоря, еле дождался ночи. Отправив очередные наряды, я поспешил в казарму.
У входа меня встретил Ромка. Он поднес палец к губам, предупреждая меня, чтобы я молчал, и усадил на стул, стоявший недалеко от дверей.
В комнате стоял полумрак. Горели синие лампочки. Кто-то из солдат насвистывал во сне. И тут я увидел Кузнечкина, лежавшего на койке с раскрытой книгой в руке. Он негромко, но выразительно и как-то таинственно читал вслух:
— «Адъютант оберста гауптман Коккенмюллер уже несколько раз стучал в дверь кабинета; не дождавшись разрешения войти, он даже чуть-чуть приоткрыл ее, но, увидав оберста на диване с закрытыми глазами, тихонько закрыл дверь, чтобы не нарушать отдых своего шефа».
Слова эти показались мне знакомыми, но я никак не мог припомнить названия книги, которую читал Кузнечкин.
— Кончай, — послышался рассерженный голос Теремца, лежавшего по соседству с Кузнечкиным. — Отбой. Или до тебя не доходит?
— Доходит, дорогой мой, доходит, — вежливо отозвался Кузнечкин. — Но ты понимаешь, книга колоссальная, а через два дня лейтенант Костров заберет.
— Ну и читай про себя.
— Не тот эффект. Такие книги с трибуны читать надо.
— Вот завтра и прочитаешь. На политзанятиях.
Но Кузнечкин не унимался, продолжал читать. Теремец приподнялся с кровати.
— Ты что? Дежурного позвать?
Кузнечкин замолк. Теремец улегся. Но прошло несколько минут, и снова раздался голос Кузнечкина:
— «Вчера вечером на участке, двенадцатой дивизии к нам перебежал русский офицер. В штабе дивизии он отказался дать какие бы то ни было показания и настойчиво требует, чтобы его направили непосредственно к вам, герр оберст!
— Ко мне?
— Да! Он назвал не только вашу должность и фамилию, но даже имя!
— Что-о? — Бертгольд удивленно пожал плечами и встал.
— В самом деле странно! — согласился Коккенмюллер. — Откуда русскому офицеру знать вашу фамилию?..
— И тем более — имя!»
Кузнечкин неожиданно замолк. «И один в поле воин», — наконец вспомнил я название книги. Кузнечкин закрыл книгу, положил ее на тумбочку и улегся поудобнее, всем своим видом показывая, что собирается уснуть.
— Ну и что? — вдруг заволновался Теремец.
Кузнечкин не отзывался.
— Слышишь, что ли, — Теремец протянул руку и затеребил Кузнечкина. — Слышишь?
— Ну чего тебе? — сердито забурчал Кузнечкин. — Отбой. Не доходит?
— Доходит, — виновато заговорил Теремец, — ты только расскажи, что дальше будет? К тому же в двух словах. Кто он, офицер этот?
— А я откуда знаю? — равнодушным тоном сказал Кузнечкин. — Прочитать надо.
— Ну давай, читай.
— Мудришь ты, Алексей, — зевнул Кузнечкин. — То читай, то не читай. Непонятный ты человек. Сложный. Как абстрактная живопись.
— Ты давай выбирай выражения, — обиделся Теремец. — Читай лучше.
— Пятьсот сорок три страницы, — взял книгу Кузнечкин. — Я ее завтра махну, у меня выходной. И сразу замполит заберет, он еще не читал.
— Ну еще немного, — попросил Теремец. — А потом я у лейтенанта возьму.
Кузнечкин продолжил чтение. Мы с Ромкой тихонько вышли из комнаты.
— Понял? — гордо и восторженно спросил Ромка. — Эксперимент!
— Ну, положим, не ахти какой, — решил я немного охладить Ромку. — Будет он у тебя читать одни детективы.
— Тут главное — заинтересовать, — не сдавался Ромка. — Сдвинуть человека с мертвой точки. А там — пойдет!
Через два дня Теремец попросил у меня книгу.
У ШАХИНШАХА ГОЛУБЫХ ГОР
Не знаю, то ли Туманского убедил Грач, то ли он сам осознал, что геологи могут оказать немалую помощь заставе, то ли было получено указание из отряда, но так или иначе он приказал мне поехать к ним и сформировать добровольную народную дружину.
В лагерь геологической партии я отправился задолго до восхода солнца. Меня сопровождал Теремец. Наши кони неторопливо спустились в Каменистую щель. Здесь было сыро и мрачно, откуда-то сверху то и дело срывались мелкие камни, будто кто-то специально швырял их в нас. Хотелось поскорее выбраться на простор, и поэтому щель казалась нескончаемой. Когда мы наконец поднялись наверх, стало легче дышать.
Горы просыпались. Из далекого теперь села доносился приглушенный крик петухов. Они, наверное, старались пораньше поднять на ноги всех людей. Не хотели молчать и ручьи, через которые мы переезжали. Ручьи спешили породниться с рекой и встречали нас звонким шумом. Вода в них была голубой, как новорожденное небо. Цепкие ветви темно-зеленых урючин шуршали о наши плащи. День обещал быть солнечным и безветренным.
Накануне моего отъезда Туманский поставил мне задачу. Инструктаж его, как всегда, был предельно лаконичен. Грач по поводу такой лаконичности как-то заметил:
— Туманский напоминает мне одного редактора, который не переносил длиннот. Он беспощадно «выжимал» воду и спокойно говорил автору: «Не надо разжевывать. Читатель не дурак. Нужно рассчитывать на умного читателя».
Видимо, Туманский свои взаимоотношения со мной и с Ромкой решил построить на таком же принципе. Он не стал разжевывать, что и как я должен делать у геологов.
— Лейтенант Костров, — сказал он, — дружина называется добровольной. Командовать геологами мы не можем. Найдите общий язык. Организационные вопросы: состав дружины, маршруты, связь с заставой, действия по обстановке. Ясно?
Я оказал, что вопросов нет, но немного погодя, когда Туманский ушел проверять наряды, понял, что мне не так уж все понятно, как казалось вначале. Можно было, конечно, дождаться возвращения Туманского с границы и попросить его растолковать мне задачу более обстоятельно, но я не хотел показать себя беспомощным. Было приятно оттого, что Туманский доверял мне. Ведь мог же он поехать сам, взять меня с собой и учить как несмышленыша. И коль он предоставил мне полную самостоятельность, значит, надеется, что поставленная задача мне по плечу.
Ночью, увидев, что Ромка не спит, я спросил:
— А если бы тебя послали к геологам, с чего бы ты начал?
— Как с чего? — удивился он. — Связался бы по телефону с начальником партии и сказал: организуйте. Надо. Идет геолог в маршрут, заметил что-либо подозрительное — сигнал на заставу. Что и требовалось доказать.
— Чудак ты, — усмехнулся я. — У тебя все как в алгебраической формуле. Люди — не цифры. С ними нужно установить определенные взаимоотношения.
— Кстати, между цифрами тоже устанавливаются определенные взаимоотношения, — заупрямился Ромка. — Но без всякой волокиты. Ты никогда не пытался прикинуть, сколько ценнейшего времени съедают у людей различные условности? Например, вместо того чтобы сказать человеку: «Я тебя люблю», иные романтики напустят туману и полгода угробят на то, чтобы лишь намекнуть на это. А к чему? Они что, думают прожить лет триста? Ведь все равно рано или поздно скажут эти же самые слова, ни черта нового не придумают. А время ушло.
