Пантелеймон Романов - Русь. Том I
— Ах ты, черт!
— Да, а потом, говорит, прошло лет пяток, что, говорит, куда делось! Голое все стало, рыба перевелась, зверь убег.
— Опять вроде нашего, значит? Что за причина?
— Та и причина, что не любят эти места народа, — сказал Степан, разминая какой-то ремешок на колене.
Все стояли молча вокруг него, уныло глядя на этот ремешок.
— Больше, говорят, пяти лет не выдерживает.
— Хоть бы пять лет попользовался, чтоб сама рожала, не гнуть бы спину.
— У нас вот тоже, — сказал Софрон, — мужики землю купили, так первые три года без навозу, без всего рожала, а потом с чего-то вся зачиврела и сошла на нет.
— Все-таки три года! Ведь вот находят люди.
— Судьба, милый, судьба, — сказал кровельщик, — ежели тебе в чем-нибудь не судьба, так хоть ты лбом разбейся, все равно ничего не будет.
— Может, слова нужно какие знать? — сказал Фома Коротенький.
— Ежели на плохие места попал, то тут хоть какие слова знай, все равно, видно, ничего не будет, — сказал Андрей.
— Что тебе господь положил, над тем и трудись, — сказал Тихон, долго молчавший, стоя сзади всех, опершись грудью и седой бородой на свою высокую палку и ни к кому не обращаясь. Кузнец с раздражением оглянулся на него, с досадой плюнул и ничего не сказал.
— Господь повелел от трудов своих и от земли кормиться. И где ты родился, там и умирай.
— Да, черт! — вскрикнул, не выдержав, Захар, — как же от нее кормиться, когда она на нет сошла и не родит ничего?
— Там и умирай! — повторил как бы про себя старик Тихон, и глаза его, не обращая внимания на Захара, смотрели вдаль, где синели полосы дальних лесов.
— А какой там народ-то? — спросил у Степана Фома Коротенький, которому хотелось дослушать до конца.
— Народ там всякий, только совсем другой, — ответил Степан. — Мы вот, скажем, навоз нынче не возим, потому боимся, как бы мои труды соседу не достались. А там этого не боятся: ты за меня, я за тебя…
— А сам за себя никто… — подсказал Сенька.
— …И вот, милый, живут все дружно, по справедливости, — говорил Степан ласково. Он сидел в середине всех на завалинке и говорил это, ни к кому не обращаясь, а глядя в пространство. И лицо его было такое ласковое, умиленное и светлое, точно он видел перед собой не бугры, изрытые рвами, а эти хорошие места, где все хорошо и все люди хорошие и справедливые.
— И судить там тоже не судят. Если докажешь, что тебе нужно было украсть, потому что у самого нету, то тебе сейчас выдадут без всякого разговору.
— Это мое-то кровное выдадут? — спросил беспокойно Иван Никитич, отшатнувшись от Степана и с изумлением глядя на него.
— Какое твое кровное? — сказал, не понимая, Степан.
— К примеру говорю. Ежели у меня украли, то мое и отдадут?
— Нет, из общего.
— Из общего, это пускай. Только моего не касайся.
— Эх, кабы разбогатеть, мы бы и тут такие хорошие места устроили, что беда… — сказал Николка-сапожник, ударив себя сложенным картузом по колену.
— Устроим! — сказал зловеще Захар, посмотрев на усадьбы.
— На старом месте не устроишь, свежее надо, — сказал кто-то, вздохнув.
— Там все на свежих местах делают, — сказал Степан кротко, — там из-за бугра судиться не будут, а как перестала земля рожать, сейчас и переходят на свежее место.
— А часто переходят? — спросил Иван Никитич.
— Часто, — ответил Степан, — как земля начнет сходить на нет, так переходят.
— Это пока тут соберешься, у них и там все на нет сойдет, — сказал в нетерпении кузнец.
Все замолчали и долго сидели. Сумерки уже спустились над деревней. Роса сильнее пала на траву, и ребятишки уже привязывали к ракитам около изб лошадей, чтобы ехать в ночное. А мужики все сидели на завалинке, на бревнах и думали о такой земле, где работа легкая, всего много, рубежей никаких нет и работают все друг на друга, как братья.
XXX
Дмитрий Ильич, ушедший часа на два, как он сказал, к Валентину Елагину, бесследно пропал, и Митрофан в первый раз очутился в таком положении, где он должен был проявлять инициативу.
Плотника и столяра он привел, как было приказано, и велел им подождать около кухни, так как хозяин сейчас должен был вернуться.
Плотники, сбросив с плеч свои мешочки и ящички с инструментами, присели подождать и покурить, а Митрофан пошел ходить по двору с тем своим обычным видом, с каким он обычно ходил, точно искал что-то.
Предстояло привести усадьбу в хорошее состояние. Для этого нужно было произвести мелкий ремонт, вроде починки двери и карниза, потом поправить и кое-где заново поставить балясник, посбросать грачиные гнезда с берез и разделать цветник.
Чем больше Митрофан ходил, тем больше набиралось дела. Приняться за все сразу, как он обыкновенно делал, здесь не было никакой возможности. Поэтому, походив, покурив на чурбачке около каждого дела, он наконец встал, поплевал на папироску и на руки, потерев их одна об другую, и сделал плечами такое движение, как будто перед началом дела расправлял члены.
Начал он с самого легкого и веселого — со сломки. Ребятишек заставил лезть на гнезда и разорять их, а плотников — ломать балясник.
— Вот тут и вам кстати работа пока найдется, — сказал он плотникам, позвав их к балясинку, — а тем временем и хозяин подойдет.
— Это можно, — сказали плотники, сбросив на траву с плеч свои кафтанишки и тоже поплевав на руки, — работа веселая; строить охотников не найдешь, а ломать — все с удовольствием.
И правда, когда они, затянув дубинушку, стали раскачивать подгнивший на своих столбах решетчатый балясник, с деревни, увидев, что тут ломают, прибежал Андрюшка босиком и в фартуке, карауливший соседний сад, потом мальчишки, и стали работать всем народом.
Митрофан лучше всего помнил, что хозяин сказал: негодное все долой. Так что, когда балясник весь разгромили и дошли до ворот, то сломали и ворота. Потом дело перекинулось на ледник. Он стоял, покосившись своей старой соломенной крышей, на которой прорастала местами трава, и порог ушел в землю. Он еще мог служить, но Митрофан, потрогавши стенку руками и отойдя от ледника, махнул на него рукой, как на обреченного:
— Вали и его, мешается только. Тут все каменное надо, да расплантовать бы как следует и пустить все сразу, — сказал он больше сам себе, чем своим помощникам. — А то понемножку никогда ничего не сделаешь. Ах, ты, мать честная! — вскрикнул он, вдруг вспомнив. — Ямы эти еще для сирени рыть нужно, — пойдемте, видно, покопаемся.
— Сперва кончили бы с ледником-то, — сказали плотники, отходя от ледника и отряхивая с подолов рубах гнилую труху и пыль.
— Ничего, тут и так не много осталось, — сказал Митрофан, — главное дело — крыши свалили, а стены разнести всегда успеется. Идите туда, я сейчас лопатки принесу, — прибавил он, махнув плотникам рукой по направлению к дому.
Те пошли, но Митрофан, который должен был нагнать их через минуту с захваченными из сарая лопатами, пропал. Оказалось, что, беря из сарая лопату, он наткнулся на железные навозные вилы и тут вспомнил про цветник, куда хозяин велел привезти навоза.
— Чтоб тебя черти взяли! тут голова помутится, — сказал он со злобой в противоположность своему всегдашнему ровному настроению. — Говорил, что сразу всего не сделаешь, — придется ехать за навозом. — Он кликнул Тита и велел ему привезти навоза, а сам пошел к плотникам.
— Куда навоз-то везть? — спросил Тит, крикнув ему вдогонку.
— Туда, к дому, — отвечал неопределенно и с досадой Митрофан.
— Черт ее знает, разве за всем сразу усмотришь? — сказал он, подходя к плотникам с лопатами. — Ну-ка, господи благослови, как бы не подгадить, по прямой налаживай, — и воткнул лопату в землю.
Но сам Митрофан только для примера копнул раза два лопатой, потом бросил ее и, высморкавшись через руку в сторону, сел на бревно сломанного балясинка покурить. А потом начал развивать план, что и как нужно сделать, но на полуслове остановился, увидев, что Тит, привезший навоз, валит его к самому крыльцу. Он поднялся с места и, заматывая кисет на ходу, пошел к Титу.
— Вот окаянный народ-то! Куда ж ты валишь? — закричал он на Тита, который, взобравшись на телегу с привезенным навозом, сваливал его вместо клумбы около парадного. — Чертова голова, есть у тебя соображение об деле или нет? и валишь сюда! — сказал он, подойдя к телеге и держа кисет в одной руке, а другой показав на кучу.
— А что?… — спросил Тит, стоя на своих кривых ногах в лаптях на телеге с навозом и глядя то на Митрофана, то на сваленную кучу.
— То!.. ходить-то через нее как?… Вот куда надо! — сказал он, круто повернувшись налево и ткнув в сторону клумбы пальцем.
— А я почем знаю? — отвечал Тит. — Мне сказано… ну, там свалю, нешто мне не все равно?
