Владимир Вещунов - Дикий селезень. Сиротская зима (повести)

Его жизнь наполнилась заботой о матери. Еще он пообещал Ирине навещать ее, не каждый день, как мать, но хотя бы раз-два в неделю.

Анна Федоровна целыми днями сидела на кухне и смотрела в окно.

Акации и липы должны были вот-вот открыть свои почки. Тополиные уже лопнули: их горький сильный запах с майским порывистым ветерком влетал в форточку, щекотал ноздри старухи. Она по-детски морщила нос, почесывала его и едва слышно чихала. Тополиный запах наполнял ее скучное сидение у окна слабым смыслом и обострял чувства. Однажды она не выдержала, пошлепала в ванную, где сняла со швабры-«лентяйки» тряпку, и, опираясь на швабру, вышла на улицу и ослепла от белого света, оглохла от сумасшедшего верещания птиц. Все это было жизнью, от которой ее только что отделяло горячее, в грязных потеках стекло.

Из почек акации уже высунулись белесые гребешки листочков; старуха провела по ним рукой и, взмокшая от слабости, поплелась домой. Так в первый раз после больницы Анна Федоровна вышла на улицу. Конечно, полностью она не выздоровела. Но лицо ее немного выправилось, пальцы левой руки хоть и тряслись, но могли сжиматься и разжиматься. На больную ногу можно было вставать.

Михаил согнул матери из медной трубки клюку, составил из кругляшков текстолита, плексигласа и расчески наборную ручку. Теперь Анна Федоровна подолгу сидела на лавочке возле дома, а к приходу сына готовила ужин. Вновь по субботам, когда Михаил еще спал, она, как в былые времена, затевала стряпню. Вновь на тети Нюрины пироги всей оравой стали наезжать Мохавы.

Теперь Михаил после работы спешил не домой, а в больницу, к Ирине. Девушка ждала его в тенистой беседке больничного сада или выбегала прямо на дорогу, щурясь от вечернего солнца. Выбегала она тогда, когда чувствовала себя совсем хорошо и хотела показать Михаилу, что выздоровела. Но иногда тело и ноги слушались ее плохо. От запаха бензина, который приносил с собою Михаил, на сердце у нее почему-то становилось тревожно. Она впадала в отчаяние и вела себя с Михаилом холодно и порой дерзко.

К резким переменам в настроении Ирины Михаил никак не мог привыкнуть. Ему казалось, что это от ее превосходства над ним. Она девушка красивая, чемпионка всяких математических олимпиад, училась не где-нибудь, в самом МГУ; из-за болезни перевелась на физмат местного пединститута. Родителей ее он не видел, но представлял Шурматовых похожими на Громских. Конечно, у такой девушки поди от парней отбою не было. Ему даже не верилось, когда она чуть ли не со слезами на глазах говорила:

— Мне кажется, ты меня бросишь. Вот вылечусь и бросишь.

Не зная, как доказать свою любовь, свою верность, Михаил вскидывал большие руки, бессильно сжимал кулаки:

— Да я, да я… — обнимал Ирину, целовал ее солоноватые глаза. — Да что же ты говоришь такое. Я тебя люблю, понимаешь, люблю и буду любить всякую: слепую, хромую, недвижную…

В конце мая, в слякотный вечер мать и сын Забутины смотрели телевизор. Михаил только что приехал от Ирины. Удивительно, как на нее влияет погода. И это ему было непонятно. Ну хорошо, погода. На многих действует. Морось, промозглость, и на душе слякотно. Но он-то, Михаил, должен как-то влиять на Ирино настроение? Ему-то всякая погода по душе.

Михаила обижало, что часто при его появлении Ирина не выходила из своего подавленного состояния. Он видел: она старалась выразить свою радость, свою любовь, но во всем ее облике чувствовалось напряжение. На ее месте он бы забыл обо всем на свете. Стало быть, есть нечто посильнее, чем ее любовь. Но что? Не погода же, в самом деле? Может, она охладела к нему? И Михаил опять начинал сомневаться, настроение у него падало. И это еще больше угнетало Ирину. Как объяснить Мише, когда все так смутно? Ее ужасные сны, испуг, болезнь…

Не понявшие друг друга, влюбленные расставались с тяжелыми чувствами и с нетерпением ждали нового дня, чтобы завтра непременно понять друг друга и рассеять глупое, досадное недоразумение…

Телепередача не могла захватить Михаила. Он старался вникнуть в происходящее на экране, чтобы забыться, чтобы не ощущать времени, чтобы оно бежало само по себе, вне его. Но время было везде: в телевизоре, в абажуре, над столом, в столе… И потому оно казалось неподвижным, как все то, в чем оно было.

Он встал, не зная еще, что будет делать дальше. Может, пойти к Косте Громскому?

В это — время в дверь аккуратно, костяшками пальцев кто-то постучал. «Ирина! — Михаила бросило в жар и тут же отпустило. — Громский, наверно, с игры». Он обрадовался этому стуку в дверь, который отвлек его от невеселых размышлений.

— Да, да! — кинулся Михаил к двери и распахнул ее.

Отряхиваясь, вошел худощавый мужчина в мокром пыльнике. Был он рыжеват; золотистая щетина не могла высветлить впалые щеки. Голова в плоской соломенной шляпе с мятыми полями качнулась в легком поклоне, полном смирения и нелепого достоинства. Глубоко посаженные глаза настороженно застыли.

Михаил отступил назад в коридор, пропуская мужчину в прихожую и, вздрогнув, оглянулся. Сзади, ойкая, побледнев, оцепенело стояла мать. И тогда Михаил почему-то понял, что мужчина его отец.

Отец вдруг весь как-то распахнулся и сделал шаг вперед.

— Сын, Миша! Сынок!

Михаил сунул ноги в туфли.

— Простите, я вас впервые вижу, — процедил он и громко топнул плохо надетой туфлей.

— Ой, ой! — вскрикнула мать и шаркнула к мужу.

Еще до того как хлопнуть дверью, Михаил услышал простуженный снисходительный голос отца:

— Постарела-то как, Нюра…

Злой и сосредоточенный, Михаил выиграл у Громского несколько партий в шахматы, успокоился и пошел домой. Собою он был доволен: сказал папаше как надо. К этому он был готов. Когда его спрашивали про отца, Михаил зло бросал: «Нет у меня отца».

Мать же говорила, что с Жорой они жили дружно, что зла на него она не держит и всегда рада принять мужа.

— Какой он тебе муж? — негодовал Михаил. — Муж — объелся груш.

Мать досадливо хмурилась.

— Война во всем виновата. Да что с тобой говорить? Разве ты поймешь: жизни не видел. Мы жизнь прожили — нам не все ясно, а ты уже во всем разобрался. Больно скоро вы судите, нонешние. Жалости в вас мало.

«Слова словами, — думалось. Михаилу. — Пятнадцать лет как разошлись. Что общего? Какой может быть разговор? Поворошат былое: кто прав, кто виноват, да и останутся каждый при своем».

Однако в комнате горел свет. На диване рядком сидели мать с отцом и мирно разговаривали. Они даже не заметили вошедшего сына. Обида и ярость захлестнули Михаила. Он резко подошел к дивану, чтобы бросить в лицо отцу что-нибудь злое, обвинительное, но слов подходящих не нашел и лишь презрительно усмехнулся.

Мать растерянно и удивленно посмотрела на сына. Отец же примирительно взглянул на него, отвел взгляд и успокоил жену:

— Ладно, Нюра, ладно. Бывает.

Собирая ногами половики, Михаил вышел на улицу. Никогда в жизни не страдала душа его так, как сейчас. Внешне Михаил был спокоен, но внутри все бестолково суетилось, и от этого внутреннего беспорядка он ослаб. Куда ему податься? С кем поделиться, где переночевать? Странно. Раньше ему казалось, что у него столько родни, друзей. А на самом деле оказывается негде переночевать. На вокзале? Он представил вокзальный неуют. Верещат милицейские свистки, не давая спать. Гремят ведрами уборщицы, швабрят пол и покрикивают на задремавших пассажиров. А ему с утра на работу. Может, переспать в автопогрузчике? Стыдно. Увидит сторож, всем растрезвонит. У Громского родители дома — неудобно. Но ничего не поделаешь — деваться больше некуда.

Как ни стыдно было Михаилу, он рассказал Косте, что мать приняла отца.

— Да-а, ситуация, — озадаченно затеребил щегольские усики Громский. — Возвращение блудного отца. Он насовсем или как?

— Да вроде без шмуток. Возраст ему подошел — похоже, пенсию по белу свету собирает.

— Чудак-человек. Из мухи сотворил слона. Идеалист. Праведник. Ты ведь мог не допустить этого. Видно, старик, пришел твой черед принимать решения. И за себя, и за мать.

Старательно прибранная комната в вечернем свете казалась пустой и заброшенной, как будто в ней уже давно не жили. На столе лежала записка: «Сынок, ты уж нас извини, что помешали. Мы поехали повидаться к Тасе, и я с тобой больше не увижусь. Так что прости и прощай. Твой отец Забутин Георгий Никифорович».

«Ишь ты, Георгий Никифорович, а я и не знал, что он Никифорович, — скомкал записку Михаил. — Надо с ним поквитаться. Сразу не отправил восвояси, так сегодня вытурю, раз не понимает. Лучше поздно, чем никогда. Повидаться, видите ли, приспичило».

В крохотной комнатенке за столом с пивом и сыром царило тягостное молчание. Пьяненький Иван Мохов, положив руку на плечо новоиспеченного тестя, близко разглядывал горбушку свежего, вкусно пахнущего хлеба. Таисья, утопив кулаки в боках, широко расставила ноги посреди комнаты. И было непонятно: то ли она гадала, что бы еще поставить к сыру, то ли сейчас скажет: «Дорогие гости, не надоели ли вам хозяева?»