Алексей Бондин - Лога
Анисья говорила, будя в памяти Якова самое жуткое, что было в его жизни — историю с Ванюшкой.
— Ну, ладно! К чорту! Лучше было бы, если бы ты совсем подох, я бы тогда, может, и забылась, а то куда ни взглянешь — вы, сволочи, на каждом шагу мозолите глаза. — Анисья помолчала, подумала, почесала красный нос и потребовала: — Дай-ка мне на шкалик.
— Да нету с собой, — виновато проговорил Яков.
— А дома-то есть, видно?.. Дома есть, а по миру пошел куски собирать. Жадность-то в вас как крепко сидит! Деньги копите, а жрать в люди ходите!
Выругавшись откровенной бранью, Анисья зашагала вдоль улицы нетвердой поступью, метя землю подолом дырявой юбки, съехавшей набок.
Якова эта встреча сразу отрезвила. Он бросил выпрошенный под окнами хлеб собакам, а корзинку швырнул через высокий забор красильниковского сада.
Вечером к Скоробогатовым пришел тесть Макара — Сидор Красильников. В доме Макара он держался, как человек, необходимый в трудные минуты. Всегда он был в длинном сюртуке, лоснящемся от времени. Закинув за спину руку с большим красным платком и с табакеркой, он мягко ходил по ковру.
— По-моему, ты, Макар Яковлич, уж очень быстренько отскочил от народа, — говорил он, глядя в потолок и расчесывая пятерней русую жесткую бороду.
— Не нужно якшаться с этими разными, с Маевскими. Это люди порченые. Весь заводской народ порченый — зараза от них одна идет.
Красильников любил, чтобы его слушали внимательно, не перебивая. Если ему возражала Татьяна, он грубо обрывал:
— Это не твоего ума дело. Помолчи. В постели поговоришь с мужем. — Понюхав табаку и высморкавшись, он продолжал деловито:
— Был бы ты нашей веры — крепче был бы… и дело бы с народом крепче вел… Вдове этой Серебрихе пособие выдай. Люди успокоятся, и дело опять пойдет, а той порой просмотри, прощупай рабочих. Зачинщиков-то выгони! Крамолу вытравлять нужно.
Красильников был недоволен присутствием ингушей.
— Что это?.. Своих русских не стало народ усмирять?.. Ингуши — народ жестокий. Христианские души подставляете под нагайку нехристей!
Макару надоедало слушать тестя, становилось скучно После всех этих неприятностей он стал молчаливым мрачным и раздражительным. Он чувствовал, что дело его, разрастаясь, требовало все больше и больше забот и ложилось на плечи тяжелым гнетом. Временами ему хотелось забыться, встряхнуться, уйти от прииска, где что-то грозное набухало внутри рабочей массы.
Дня через три после смерти Сереброва, возле конторы ходил забойщик Гришка Пылаев — гроза приисковой молодежи и ненавистник ингушей. Подыгрывая на гармошке, он напевал сочиненные им частушки:
Свистнул жалобно свисток,Машинист машину — стоп!У ковшей что-то стряслось,Тьма народу собралось.
В луже крови, как баран,На полу лежит Иван.С раздробленной головой,Серебров — мастеровой.
Штейгер грозно крикнул нам,Разойдитесь по местам!А не то сейчас вас вздую,По полтине оштрафую.
Ингуши нас разогналиИ нагайкой отодрали.А Ивана унесли,Кровь метелкой замели.
Эй, не плачь по сыну, мать,Не к чему так изнывать.За сынка магарычиРубль на месяц получи.Их-ух! Их-ух! Их-ух-хи!Рубль на месяц получи!
Скоробогатов понимал, что гришкины песни выражают мысли и чувства рабочих.
При воспоминании о гибели Сереброва его давила тоска, боязнь перед чем-то неизвестным, что должно придти, может быть, завтра.
Сжимая в кармане браунинг, Макар вышел на крыльцо. Шумел прохладный августовский ветер. Гришкина гармоника гудела где-то в глубине лога. Ему хотелось встретиться с Гришкой и запретить ему петь эти песни.
Он представлял себе, как возьмет Гришку за шиворот, вырвет гармошку и растопчет ее… Но плотная тьма стояла перед ним непроницаемой стеной. Гришка попрежнему напевал. Точно зная, что его слушает Скоробогатов, пел частушки о Скоробогатове. Песенки Гришка пересыпал крепкими словами.
— Сволочь! — сказал Скоробогатов, уходя в дом. Он так сильно хлопнул дверью, что дремавший у порога ингуш вскинул голову и посмотрел черными глазами на хозяина. Макар приостановился.
— Плохо за порядком смотрите. Выдрать надо такого, как Гришка, — сказал он сердито.
Ингуш не ответил. Он что-то промычал и, опустив голову, снова задремал.
— Дармоеды! — проворчал Скоробогатов.
Он долго возился в постели, не мог уснуть, думал о своих отношениях с рабочими. Прежде он стоял близко к ним, вместе работал, вместе гулял, чувствовал их простоту и сердечность. Теперь все изменилось. Отчужденность, злоба видны и в угрюмых лицах, и в непочтительности, и в этих песнях. А главное, — из рабочих выделяются один за другим люди, которые нарушают спокойное течение жизни. Увезли Смолина, Сизова, — появился Гришка… И все они смотрят на Макара, как на врага.
Чтобы не мучиться в тоске одиночества, Скоробогатов уходил к Телышкову и просиживал там целые вечера. Его привлекала дочь Телышкова — Катя — маленькая, кругленькая, с бойкими черненькими глазами, тонким веснущатым носом.
Она смело глядела Макару в глаза, улыбалась, и он вспоминал такой же напористый взгляд Поли, дочери Ахезина.
Телышков бестолково суетился, при каждом вопросе заискивающе улыбался. «Слизень!» — думал Макар.
С отвращением он заметил, что Телышков намеренно оставляет его с Катей с глазу на глаз.
«Сводня! Думаешь, я не возьму твою дочку без твоей помощи, если захочу».
Скоробогатов по-хозяйски распоряжался у штейгера, — ел, пил, делал замечания:
— Вино у тебя ни к чорту не годно — дешевка!
Телышков доставал коньяку, а Скоробогатов полупьяный, уходя, совал ему в руку крупную кредитку.
— Ой, да не беспокойтесь, Макар Яковлич, — конфузливо и радостно улыбаясь, шептал Телышков. — Я хочу на свое вас угостить.
— Бери, если дают, а когда лупить буду — так беги… Вино дорогое, а жалованье ты получаешь меньше моего!
Говоря так, Скоробогатов хорошо знал, что штейгера — воры: так же воруют, как он воровал когда-то вместе с Ахезиным. Но к Телышкову приходилось относиться терпимо. Телышков был нужен, он рассказывал Макару о настроении рабочих.
«Сумеет во-время предупредить, если вдруг что замыслят», — думал Макар.
Уходя от Телышкова, он ощущал недовольство собою: до сих пор он не сблизился с Катей. Он был смел за бутылкой дорогого коньяку, но когда оставался наедине с девушкой — невольно робел. Он тяжело вставал, ходил по комнате и с деланным спокойствием говорил:
— Куда это запропастился наш Сергей Иваныч?
«Взять ее — и все!» — думал Макар, но сделать это не решался. Он сам не заметил, как в нем выросло чувство уважения к женщине, вложенное Татьяной и Маевской.
Катя ему нравилась. В ней было что-то мягкое, ласкающее. Он мечтал об этой маленькой женщине с полудетским лицом. Сравнивал с Татьяной, и ему казалось, что от жены веет строгой сдержанностью, а Катя дышит простотой, сердечностью и весельем.
Однажды вечером, сидя одиноко в своей комнате, Макар почувствовал настойчивое желание пойти к Кате. Он отодвинул в сторону бумаги и счета и сорвался с места.
Золотой звездочкой горел огонь в окне квартиры Телышкова, бросая косой луч в осенние потемки. Шагая по уезженной дорожке, Макар прислушивался к хмурому шуму осеннего ветра в лесу. Вырываясь из густых потемок леса, ветер шаркал по кустам, шелестя, подметал на дороге опавшую листву. Макар уже приближался к дому Телышкова, как вдруг раздались звуки гармошки. Пылаев ухарски запел:
Зря, Макар, к Катюше ходишь,Понапрасну ноги бьешь.Ничего ты не получишь,Свою голову свернешь.
— «Ну, скорей ты, чем я», — почти вслух ответил Скоробогатов, запуская руку в карман, где лежал увесистый браунинг. И вдруг он остановился пораженный: «Какое дело Пылаеву до Кати? Какие у них отношения?» Макар прислонился к стволу ели и стал наблюдать. Он увидел, как в полосе света появился Пылаев.
Смятая кепка сидела ухарски, набекрень. Гармошку он закинул за спину. Макар ясно рассмотрел рослого, широкоплечего парня. Пылаев был трезв. Он стукнул пальцем в стекло и присел на завалинку. Огонь потух. Скрипнула калитка, из нее вышла маленькая, темная фигурка девушки.
— Это ты, Гриша?..
— Я… Садись. Отец-то дома?
— Нету.
Они разговаривали вполголоса.
— Ну, чего, говорила?
— Нет.
— Почему?
— Боюсь…
— Кого?
— И тебя боюсь и тятеньки боюсь… Не любит он тебя.
— Еще бы. Я — бельмо ему на глазу. Он тебя хозяину предоставить хочет… А все равно!.. Ежели на то пойдет, так ни мне, ни ему… Раз! — и готово… За все отплачу: и за Мелентьича и за Ефимку Сизова, за Смолина Семешку… за всех…
