Лев Кассиль - Том 5. Ранний восход. Маяковский – сам
«Ну куды ж ты его принесла? Это не нам. Это тебе в редакцию требуется. А мы не печатаем. Мы – школа. Учебное заведение. А тебе надо в газету. Это ты, стало быть, садись сейчас на троллейбус номер два…»
И на него даже никто не сердился: так уж были рады отвязаться.
Сейчас он с сомнением взирал на обоих Дмитриевых.
– Стало быть, конкурировать решили? – спросил Гуссейн и пошевелил усами устрашающе. Он иногда любил напустить страх на родителей, чтобы понимали, куда они привели своих питомцев. – Рука-то есть? – спросил он конфиденциально, наклоняясь к Федору Николаевичу.
Коля, с удивлением поглядев на него, поднял было руку, как всегда выпачканную чернилами и красками, но тут же сконфузился и убрал за спину.
– Я говорю, заручка-то у вас имеется? Ведь тут желающих-то хватает, а местов раз-два – и будь здоров, не прогневайся.
Поняв теперь, о чем идет речь, Коля с негодованием посмотрел на усатого швейцара и потянул папу к выходу.
Дома все-таки решили, что лишняя поддержка никогда не помешает, особенно если она законная и справедливая. Папа собрал последние работы Коли и пошел к дяде Володе.
– Ну, как твой Серов поживает? – спросил Владимир Владимирович, едва увидел двоюродного брата.
– Слушай, Володя, ты хоть бы при нем его так не называл. Он у нас застенчивый, скромный, а ты его портишь.
– Его нельзя испортить, пойми ты, – сказал дядя Володя. И художник стал с интересом разглядывать Колины работы. – Нет, ты только посмотри, как он растет! Это же поразительно! Лева, иди сюда. Идите все, посмотрите, как наш Серов развернулся!
И он шагал по комнате, хваля Колины рисунки, бросал их обратно на стол и кричал на всех:
– Что вы понимаете! Это растет титан, а вы говорите – «не портить»! Разве его можно вообще испортить? И зачем ему нужна от меня рекомендация? Но пожалуйста – как говорится, маслом каши не испортишь. С удовольствием дам. От чистого сердца. И не по-родственному, а по совести.
Он сел к столу, вынул бланк с маркой Московского Художественного театра, с белой чайкой, распластавшейся поперек нее, и быстро застучал на машинке.
Федор Николаевич, очень довольный, явился домой с письмом. Густо порозовели щеки у Коли, когда он прочел в дядиной рекомендации слова: «И, как мне кажется, выявил крупные художественные способности». Потом он еще раз перечитал ее от начала до конца, внимательно оглядел всю – от белой чайки до подписи художника, – посмотрел на отца, на маму.
– Спасибо тебе, папа, – мягко, как бы боясь обидеть и в то же время с неожиданной твердостью, которая проступила сквозь просительные интонации, сказал он. – Я даже не ожидал, что дядя обо мне такого хорошего мнения. Честное слово. Это прямо здо́рово! Но только пускай это письмо у нас и останется… Погоди! Дай я тебе скажу… Если я правда такой, как дядя Володя думает, так я и без всякого письма выдержу. А если ошибся дядя, ну, так лучше сейчас правду узнать. А то потом в жизни наплачешься. Не понесу я это, – повторил он, упрямо качнув головой, и, аккуратно сложив письмо, положил его в конверт.
Так это письмо и осталось дома. Коля спрятал его в ту папку, где среди лучших его рисунков хранилась и грамота, полученная в школе.
…Надо было готовиться к серьезному испытанию, может быть, самому трудному во всей Колиной жизни, самому решающему из всех, которые ему выпадали на долю. Словом, надо было заниматься еще усиленнее. А тут как раз вернулись Суздальцевы. Кира так загорела в Крыму, что стала похожа на негатив собственной фотографии. Волосы и брови выгорели и стали светлее лица. Зато глаза… Э, да что там говорить про глаза!
Теперь, вместо того чтобы пойти с Женьчей или Викторином в Парк культуры, на футбол или в кино, Коля в свободные часы бежал через переулок к Суздальцевым. Иногда по вечерам Кира и Надя приходили во двор дома номер десять в Плотниковом переулке, и все сходились под старым дубом, собирали желуди, кидались ими друг в дружку и радовались, что есть на свете такое хорошее место, как уголок двора под широким, немало на своем веку повидавшим старым дубом – Колиным дубом, как называли его ребята, помнившие историю с наглыми пильщиками.
Словом, все шло хорошо. Но в дело вмешался злой дух, облаченный в модный костюмчик, пузырчатые штаны гольф и носящий имя Викторина Ланевского, давно уже не позволявшего звать себя запросто Торкой, как это прежде водилось.
– А недурно ты портретики рисовать наспециализировался, – сказал он однажды с загадочным выражением Коле. – Прямо хоть на Всесоюзной выставке экспонируй. Портретик – на красоту. Получше оригинала будет. Нам демонстрировали…
– Кто, когда тебе показывал? – еле двигая губами, которые уже сводила обида, спросил Коля.
– Да вот спроси Женьчу.
Стоявший рядом Женьча глубокомысленно и сокрушенно покачал головой.
– И ты видел? – спросил Коля, еще на что-то надеявшийся.
– А что ж?.. Всем показывают, а мне нельзя? – отозвался тот.
Много ли нужно для того, чтобы поссориться, когда тебе тринадцать лет, ты жадно веришь каждому слову, а поверив и вдруг хоть чуть обманувшись, знать ничего не хочешь на свете… Обида вспухает, все собой заслонив, и нет в тебе жалости и прощения!..
К тому же дня за три до этого мама раздобыла Коле большую книгу об одном из его любимых художников – Сурикове. В ней были большие цветные вкладки с репродукциями знаменитых картин: «Утро стрелецкой казни», «Боярыня Морозова», «Меншиков в Березове», «Взятие снежного городка». Была там и картина «Степан Разин»: прославленный атаман, вожак казачьей вольницы понизовой, сидел на струге одиноко, поодаль от своих гребцов, и думу горькую думал. Видно, что сидел Разин уже после того случая, о котором пелось в песне, славившей суровый, но справедливый поступок атамана, пожертвовавшего своей любовью ради славного товарищества и кинувшего персидскую княжну-полонянку в набежавшую волжскую волну…
А тут еще и Женьча настраивал:
– Тебе делом надо сейчас заниматься, а не с девчонками прохлаждаться. Ты уж и товарищей старых забывать начал. Попал ты, брат, в оборот. Ты от души рисовал, а она выставила, хвастается. Вот, мол, поглядите, он мне портретик подарил.
Вечером, когда собрались, как всегда, на пустыре возле Суздальцевых, неподалеку от бывшего сада глухонемых, когда пришли как ни в чем не бывало «зеленые» девочки, Коля жестко спросил при всех:
– Кира, покажи, пожалуйста, портрет, который я с тебя нарисовал.
Кира изумленно вскинула на него глаза. Она почувствовала что-то недоброе, но еще ничего не понимала.
– Коля… ведь ты же говорил сам, чтоб не… Зачем же ты!..
Такое огорчение и испуг были в ее широко раскрытых, недоумевающих глазах, что у Коли все перевернулось внутри. Но он решил быть твердым до конца:
– Мало ли что я говорил… Мало ли что мне было обещано… Ведь и так уж все видели.
– Что ты, Коля! Кто видел?
– Ну, уж давай только будем правду говорить, – предупредил Коля. – Кто видел, тот видел. Поздно уж удивляться.
– Хорошо, – сказала Кира, выпрямившись, и быстро пошла в дом.
Пока ее не было, все молчали. Надя тревожно поглядывала на мальчиков. Кира вернулась вскоре, неся злополучный портретик.
– Этот? – спросил у своих товарищей Коля и потянул портрет из рук Киры. Но она не отдавала. – Этот, спрашиваю? – повторил он.
– Что подписью и приложением печати подтверждается! – взвизгнул Викторин.
– Самый тот и есть, – подтвердил Женьча.
Молчавшая все время Надя вдруг решительно шагнула вперед и стала между Колей и сестрой.
– А Кира тут ни при чем! – сказала она вызывающе. – Чего вы к ней пристали? Это я его на стол поставила, когда Кира уезжала. Это вовсе мой портрет.
– Твой? – протянул Викторин. – Хо! А мы-то вообразили…
– Вот это да! – восхитился Женьча и, стащив с головы фуражку, ударил донышком ее о колено. – Вот так обвела нас Надя вокруг пальца! Десять верст – и всё пёхом!
Надя, раздувая ноздри, посматривала на мальчиков.
– И верно, – продолжал Женьча, зайдя со стороны и сличая рисунок с Надей, – они же, если с этого боку глядеть, совсем на одно лицо – что Надя, что Кира.
Потрясенная Кира во все глаза смотрела на сестру. Она только сейчас поняла, что в ее отсутствие Надя выставила на столе перед ребятами Колин рисунок. Кира оставила его сестре на хранение, твердо наказав никому не показывать. Конечно, она сама была тоже виновата, нарушив слово, данное Коле, и доверив портрет сестре, которой, не удержавшись, дала посмотреть в тот же день, когда он был подарен. Кира опустила голову. Коля взял у нее из рук портрет. Она уже не сопротивлялась. Только в последнее мгновение сделала какое-то движение, словно пыталась удержать выскользнувший из пальцев лист бумаги с рисунком.
