Сергей Крутилин - Липяги
И мешает мне девушка — не видно за ней ничего, — и толкнуть ее боюсь: а ну как это какая-нибудь новая учительница!
Но вот девушка обернулась. Я так и остолбенел: да это Грунька!
— Груша, здравствуй! — обрадовался я, протягиваю ей руку.
Грунька сделала вид, что не заметила моей руки, слегка кивнула мне головой, перекинула косу наперед и пошла вниз по лестнице, полная девичьего достоинства…
Много лет спустя, став учителем, я не раз наблюдал в учениках такие резкие перемены, связанные с возрастом. Но тогда меня поразило необычное превращение Груньки из озорной, неряшливой девчонки в строгую, красивую девушку. Правда, она всю зиму ходила в школу в этом летнем платьице горошком. Теперь, однако, оно всегда было хорошо отстирано и выглажено. Ни в какие потасовки с ребятами Грунька не ввязывалась, никого больше не царапала. И вообще, казалось, что нас, своих однолеток, она не замечает. У нее появились подруги постарше.
Вечерами она ходила на посиделки. На посиделках на нас, школьников, цыкают («Шляются тут без толку — холодят избу!»). А Грунька сидит за столом вместе с невестами. Девушки вышивают, играют в жмурки. Иногда приходит гармонист. Начинается пляска.
Грунька выйдет в круг — упружистая, подобранная, словно дрофа перед взлетом, тряхнув длинной косой, запевает:
Холодна вода в колодце,холодна, не видно дна…
Произнося первую часть припевки, Грунька стоит не двигаясь, лишь чуть раскачивается при этом и змеится коса у нее на спине.
Но вот в такт музыке Грунька переходит на новое место. Теперь мне видно ее лицо — смуглое, чернобровое.
Груньке весело. Пристукивая по полу каблуками стоптанных туфель, она поет вторую часть припевки;
Раньше парочкой ходила,а теперь хожу одна-а…
И, плавно поводя бедрами (как делают старшие подруги), становится на прежнее место.
Пляшет Грунька легко, припевок знает много. Девки любят плясать с нею в паре. Но она не только хорошо отбивает дробь и мастер припевки петь, Грунька, на удивленье всем, и вальсы крутить умеет.
На селе, в клубе, раз в неделю показывают кино. После сеанса киномеханик складывает аппарат в серый ящик и относит свою музыку в сенцы. Пожилые колхозники расходятся по домам. А для молодежи представление только начинается. Ребята убирают скамьи, на стол вместо кинопередвижки водружается патефон. Накрутив до отказа рукоятку, Пашка, киномеханик, ставит пластинку. Звуки вальса наполняют крохотный зал липяговского клуба.
От духа человеческого, от мужичьих ватников и полушубков над лампой-молнией стоит сизоватое облачко.
— Приглашаю! — раскинув руки в стороны, киномеханик обходит круг девчат.
Девушки, говоря по-нашему, жеманятся. Они сбились в угол, к печке, и, ухмыляясь, поглядывают на парней. Ребята заняты своим обычным делом — стучат костяшками домино. Они делают вид, что вальс их не интересует, а в действительности — никто из них не умеет танцевать, потому они презирают Пашку.
А тот выкручивает коленца:
— Выходи, черноглазая! Не умеешь — научу! — Он делает па и останавливается перед Груней.
Груня не жеманится, как другие. Она снимает пальто, отдает его подруге. На ней все то же платьице горошком… Помялась немного Груня, глянув на свои стоптанные туфли, и шагнула Пашке навстречу. Тот положил руку Груньке на талию, и они закружились…
Девчата выстроились в круг.
«Пошла-таки!» — думаю я, наблюдая за Груней. Я играю с ребятами в домино. Стол, за которым мы сидим, находится на сцене. Отсюда мне все хорошо видно.
Пашка и Груня кружатся. Они танцуют не очень согласно, но им хорошо вместе. Коса у Груньки отделилась от плеч и плывет по воздуху. И сама она, кажется, тоже плывет — настолько легко она танцует.
Мне почему-то становится не по себе оттого, что Грунька так быстро, сразу, согласилась пойти танцевать с Пашкой. Киномеханик не наш, не липяговский. Парень он так себе: рыжий не рыжий, конопатый не конопатый — не поймешь. Ребята относятся к нему пренебрежительно. Они окрестили его кличкой Перепел и иначе, как Пашкой-перепелом, не зовут.
И ростом Пашка-перепел не удался, и волосы на голове реденькие, белесые, и глаза у него какие-то рыбьи, бесцветные. Невидный, одним словом, парень, но говорун, каких поискать! И кино, когда показывает, объясняет, и танцует с присказкой да с прибауткой:
— Кружись, лети, голубушка! Эй-эй, не то на пятки нам с тобой наступят. Ишь их сколько, танцоров и танцовщиц!
Ребятам Пашка-перепел не нравится, а девки — гуртом возле него. Он еще только афишу у сельпо вешает, а они уже обступили его, докучают:
— Паша, какое кино сегодня?
— «Свинарка и пастух», голубушки. Приходите — лучший фильм года! Опоздаете — не пущу.
Девушки, слушая его, шушукаются: у Пашки новые брюки в клеточку, желтая тенниска на молнии…
Паша — парень разбитной. Когда, случится, во время танцев погаснет «молния», он лапает девок, и они ничего, не убегают, а только взвизгивают.
Оно и понятно, Пашке-перепелу много надо успеть за вечер: и кино показать, и танцы покрутить. Мы все время в Липягах живем, а Пашка — он передвижной: сегодня у нас культуру внедряет, а завтра — в Хворостянке или где-нибудь в Дальних Выселках.
Девкам нравится киномеханик; они с завистью смотрят, как он крутит Груньку и все норовит прижать ее к себе. А мне Пашка не нравится. Не по душе мне и то, что Грунька разрешает прижимать ее. Я бросаю косточки домино на стол, говорю ребятам: «Хватит. Поздно уже», — и, не окончив партии, ухожу один из клуба..
VIIIПрошла зима, полная необъяснимых волнений и тревог. Весны в тот год почти не было — сразу наступило знойное лето.
Летом легче. Летом я редко вижу Груню. Она давно уже не ходит в подпасках. Старшие братья ее стерегут колхозное стадо, а ей отделили подтелок, и она с ними. Один лишь Казак по-прежнему нанимается к «обчеству», но подпасков берет со стороны.
Груню я вижу только на «кругу» — так зовется у нас место в центре села, где вечерами собирается молодежь. Груня еще больше похорошела, загорела. Когда приезжает с кинопередвижкой Пашка-перепел, они вместе ходят по кругу, и Пашка провожает ее до дому.
За лето я не обмолвился с Груней и словом. А осенью мне сшили настоящие мужские брюки. Взвалил я на плечи фанерный чемоданишко, набитый вареной картошкой и ржаными сухарями, и поехал в Скопин. Я стал студентом педагогического училища. Вместе с новыми заботами появились и новые друзья, и на какое-то время я совсем забыл про Груню и ее расчудесную косу.
Вдруг получаю из дому письмо. Среди других деревенских новостей мать пишет:
«А на красную горку было сразу три свадьбы. Васька Тяпин взял Нюшку Гришаву. А Бу-бо — Клаву Ефанкину. А еще Грунька Казачиха вышла замуж за механика, который с кино к нам ездит. Теперь хлопочут, чтоб усадьбу им дьячкову отдали, к нам переселиться хотят…»
И не дрогнуло, не заколотилось у меня сердце, когда я прочитал это. Только отчего-то грустно стало. Я ушел за город, на Вёрду, и весь день шатался в лугах, только что освободившихся от снега. А заколотилось у меня сердце потом, когда я приехал в село на каникулы. Оно всегда колотится и сжимается, щемит как-то, когда я один иду со станции. Еще издали, едва покажутся ракиты и серые соломенные крыши, вздрогнет неожиданно сердце: какие ни есть Липяги, а все-таки роднее их нет уголка на всей земле!
Город, друзья — все позабыто. Видишь соломенные крыши, вдыхаешь запах цветущей ржи, и ноги сами ускоряют ход. Во ржи перепела.
Перепел, перепел… Пашка-перепел… И я сразу представил себе Груню: белое платье, черная коса. И рядом с Груней — рыжий, бесцветный Пашка.
Вот тут-то и заколотилось сердце!
А наутро я увидел Груню.
Был какой-то деревенский праздник — духов день. Все село — от малого до старого — высыпало на церковную площадь. Мужики толпятся возле церковной сторожки, бабы и ребятишки стоят в сторонке, у сельпо.
Среди толпы я вижу молодых. Груня в новом цветастом платье, Павел в белой рубахе, рукава по-деловому засучены.
Больше других мужиков суетится мой отец. Он принимает в бригаду новых работяг — Груню и ее молодого мужа. Поженились они, а жить-то где? Правление решило передать им под дом церковную сторожку. Церковь сломали еще года два назад, а деревянный домишко, в котором жил когда-то церковный сторож, одиноко стоял под тополями. Сначала думали отдать его кооперативу, под склад. Но отец наш, Василий Андреевич, настоял на своем, и домик подарили молодым. За себя отец хлопотать не любил, ну а за других, как говорится, костьми лечь готов. Мол, Казак всю жизнь пастушил у общества — заслужил подарок. Пашка, муж Груни, из беспризорников, значит. Молодых подбил, чтобы они голос свой подали, — и вот сельсовет вынес решение: подарить сторожку молодоженам.
