Феликс Сузин - Единственная высота
Дагиров выслушал Воронцова, посмотрел принесенный им сборник. Потом, вспомнив, вынул из папки программу готовящейся конференции. В ней тоже значилась фамилия Бек-Назарова. Пустяковое, в общем, событие приобретало скандальное звучание. Открывать полемику на конференции по поводу достоинств разных типов аппаратов не стоило. Важен сам метод, а не средства, которыми он осуществляется. И потом, если уж так получилось, что воронцовский аппарат оказался менее универсальным, зачем его пропагандировать? Применят не там, где надо, — и весь метод опорочен. Хочешь не хочешь, придется вмешаться.
— Может быть, свяжемся с Шевчуком? — осторожно начал Тимонин.
Но Дагиров не любил половинчатых решений.
— Нет, нет. Телефонные разговоры, переписка — это все вокруг да около. Надо рубить узел сразу. Самое лучшее — пусть Андрей Николаевич едет в Москву и разберется на месте. Кстати, есть дело во ВНИИГПЭ[3], что-то они там зарубили сразу пять заявок. Надо выяснить.
Тимонин ушел, а Воронцова Дагиров задержал.
— Вот что, Андрей Николаевич, хочу дать вам совет. Вы человек эмоциональный, быстро вспыхиваете и в выражениях весьма экспансивны. А так как обходить острые углы вы не умеете, прошу: при встрече с Шевчуком спрашивайте, слушайте, но своего мнения, пожалуйста, не высказывайте. Так будет лучше. Вы не обиделись?
Воронцов покраснел, вытер вдруг взмокшее лицо платком.
— Нет, нисколько. Что делать, если такой уродился.
Мир соткан из запахов, но помнят об этом только собаки. Человек довольствуется зрительным образом, реже — звуком и, проходя мимо цветущего куста черемухи, не может понять, отчего вдруг вспомнился город юности, далекий вальс на танцплощадке, белое платье рядом, трепещущие руки и первый неумелый поцелуй.
Каждая квартира пахнет по-своему. Так утверждают те, кому по роду своих занятий приходится посещать ежедневно много домов: почтальоны, страховые агенты, участковые врачи. Воронцов открыл парадную дверь своим ключом. Скудная лампочка под потолком не рассеивала мрак в длинном коридоре. От знакомого запаха сжалось сердце. Будто не уходил никуда, не покидал этот дом, будто не пролегло между ним и с незапамятных времен висевшим в углу велосипедом два долгих года — прошлогодний короткий приезд не считается. Пахло мастикой, залежавшейся пылью, старыми книгами; на кухне жарили лук. Ничего не изменилось. Словно вчера, пришел он, первоклассник, с подбитым глазом и оторванным воротником, и соседка, тетя Варя, строго поблескивая очками, ругала его, пришивала воротник и обещала, что ничего не скажет матери. А с тети Вариной племянницей Аллочкой они вместе ходили на каток, потом вот здесь, возле велосипеда, он долго держал ее за холодную руку, но так ничего и не сказал.
Воронцов на цыпочках, стараясь не шуметь, подошел к своей двери. Он не хотел встречаться с соседями — давно в этой старой, постепенно пустеющей коммунальной квартире соседи жили одной семьей, да и жили больше старики, от их требовательного любопытства нелегко избавиться. Потом, завтра, он устроит пресс-конференцию, ответит на все вопросы, на короткое время опять станет тем Андрюшей, который не признавал носовых платков и обожал пироги с капустой. Завтра… А сегодня нельзя расслабляться, сегодня надо быть решительным, поговорить с Раей, выяснить, кто они — муж и жена плоть от плоти или когда-то бывшие близкими мужчина и женщина, которых ничего не связывает, кроме штампа в паспорте. Как трудно дойти до этой мысли, как страшно… В прошлом году, в те проклятые пять дней, он вел себя как последний идиот, как фигляр. Были какие-то вечеринки, чужие дачи, молодые люди в модных кожаных пиджаках, с нагловатой ухмылкой похлопывавшие его по плечу. И он сам улыбался, растерянно улыбался с утра до вечера, как паяц на сцене, не ведающий, не желающий знать, что происходит за кулисами с Коломбиной. Потом было бегство в полупустом ночном вагоне, дурманящая водочная хмарь, злость и презрение к самому себе и целый год пустопорожних раздумий.
Все-таки он постучал и в ответ на игриво-вопросительное «Да-а?» толкнул дверь.
Рая стояла у зеркала в длинном вечернем платье с глубоким вырезом и легкими движениями мизинца растушевывала под глазами голубые тени. Она чуть пополнела, но это ей шло, полнота как бы прибавила ей уверенности. Или это строго-откровенное платье и надменный поворот головы придавали ей выражение гордой независимости?
Воронцов шагнул вперед и с ужасом почувствовал, как губы расплываются в проклятой скоморошьей ухмылке.
— А-а, это ты! — радостно воскликнула Рая, но в глазах ее мелькнула непонятная искорка — то ли досады, то ли разочарования.
Они обнялись и расцеловались.
— Какая жалость! — продолжала Рая, мягким движением высвобождаясь из его объятий. — Как раз сегодня шеф устроил прием для иностранной делегации, надо быть обязательно. Знаешь, женщин у нас на кафедре мало, так что мы с Ирой — помнишь, такая черненькая? — за хозяек. Но я постараюсь ускользнуть пораньше. — Она продолжала оглядывать себя в зеркало. — Да, можешь меня поздравить, мне дали старшего преподавателя. Была свободной должность доцента, но — увы! — нет кандидатского диплома. Какая глупость, правда? Давно читаю лекции, фактически веду доцентский курс. Но раз нет этой нелепой бумажки… А что делать? Совершенно нет времени. Мой профессор в фаворе, занимается сейчас общей теорией оптимизации научных исследований, а это очень модно. И, представь, без меня ни шагу. «Раиса Ивановна, сделайте это. Раиса Ивановна, сделайте то». Вот и сегодня тоже… Где уж тут усесться за кандидатскую, да и фигура у меня плохо приспособлена для сидения. — Она еще раз с явным удовольствием повернулась перед зеркалом. — Да, кстати, о фигуре. Помнишь толстуху Катюшу? Ну ту, что вышла замуж за Степаняна — такого черного, волосатого. Так вот, ее, коровушку, видишь ли, он не устраивает, ей кажется, — кажется! — что он ей изменяет. Развелись, а жилья нет, живут по-прежнему в одной комнате: она спит на диване, он на полу. Представляешь?
Воронцов с трудом вставил слово:
— Послушай, а где Аленка? В садике или у твоей мамы?
Рая встрепенулась.
— Ой, что это я. В садике, конечно, в садике. Ты извини, я разболталась, пора за ней. Сейчас приведу, и побудете вместе до моего прихода — папа и дочка вместе. Она тебя так ждала, так ждала, даже плакала. Ты пока вымойся с дороги. Мне надо еще заскочить в гастроном, а то в доме шаром покати. Две женщины: я и Аленка, ее кормят в садике, я — в столовой. Много ли нам надо?
Вода в кастрюле кипела, бурля, медленно поднималась белая пена. Пора вынимать пельмени или нет? На этот вопрос не могли ответить ни «Рецепты французской кухни», ни собственный опыт. Приходилось действовать эмпирически, пробуя на вкус.
Дочка сидела рядом на белой крашеной табуреточке, болтала ногой, дергала за ухо лохматого, подаренного им Тяпу с пищалкой в лапе. Воронцов поглядывал на нее, удивлялся: два года назад был мягкий, что-то лепечущий несмышленыш, а теперь поди ж ты — человек! И с характером. Если задать обычный вопрос: а кого ты любишь? — ответит: бабушку. Мама для нее — лишь провожатый в садик и обратно, а насчет папы лучше не спрашивать.
— Тя-япочка, — пела дочка, лаская куклу. — Ла-апочка. Собачий ребенок… Хорошая собачка, хорошая. Мы ее покормим и уложим в постельку. — И вдруг, прекратив игру, сказала совсем по-взрослому: — Да не мучайся ты, папа, когда будут готовы, всплывут. Я знаю. Если я здесь ночую, мама всегда их варит.
— Вот спасибо! — обрадовался Воронцов. — Смотри, как просто. А что, часто ты ночуешь у бабушки?
— Не-ет. Ну, если маме надо вечером работать, а я мешаю.
Воронцов принялся выкладывать пельмени на тарелку. Аленка подхватила один на ложку и стала тыкать им в пуговчатый нос зверюшки.
— Кушай, Тяпочка, кушай.
То и дело вскидывала она на отца серые мамины глаза, что-то хотелось ей спросить, и в то же время она, видимо, чувствовала, что спрашивать не следует. Все же любопытство пересилило.
— Пап, а пап, скажи, ты сразу моим папой стал, как я выродилась, или потом?
Воронцов остановился посреди кухни с полной тарелкой в руках.
— Ну конечно, сразу. Папа бывает только один. На всю жизнь.
— А почему тогда дядя Дима, который маме помогает работать, спрашивает меня, хочу ли я быть его дочкой?
Вдребезги разлетелась тарелка из немецкого сервиза, заскользили по линолеуму горячие пельмени. Выскочил из-под стола кот, кинулся с растопыренными лапами, делая вид, что ловит мышей.
Тысячу раз был прав Семен Семенович Шевчук, приводя свою любимую поговорку: «Il faut qu’une porte soit ouverte ou fermée»[4].
В первом часу ночи у окошка дежурного администратора гостиницы «Северная» появился какой-то подозрительный, явно нетрезвый гражданин в хорошем пальто и модной шляпе, требуя себе место в гостинице на том основании, что он-де сам с Севера. Требование было явно вздорное, на брони он не значился, и вообще для таких типов существует вытрезвитель, но администратор глянула в его глаза, пустые и остановившиеся, что-то жалостное пронзило привычную скорлупу неприступности, и, сама удивившись, она протянула странному пришельцу заветный листок.
