Геннадий Пациенко - Кольцевая дорога (сборник)
Время шло, а «прямая» дорога что-то и в самом деле не появлялась. Кругом были трава, мокрые одинаковые кусты и дождем наполненные две тележные колеи. Теперь, спустя время, оба не сомневались, что свернули они не туда, «не в ту степь».
И когда наконец вышли из зарослей, сразу поняли, что расстояние до деревни удлинилось: кустарниковая дорога пошла по наезженной глинистой насыпи, где ноги скользили и расползались.
Они пошагали в сторону своей деревушки. Дорогу, настолько изъезженную и разбитую, мог потерять теперь разве что абсолютно незрячий.
Уже от деревни, разметавшейся на раздольном пригорке, оглянулись назад и увидели как некое диво: солнечную полоску неба за лесом. Дождь почти прекратился.
— Это ничего — до нитки раз вымокнуть, — рассуждал младший. — Это даже полезно…
Пожилой соглашался, говоря, что после такого случая недолго и простудиться. И мокрые, они прошли по уличным лужам к знакомым избам.
Сияло закатное солнце. Ничего не нарушало устоявшегося после дождя сырого тихого вечера. Влажный воздух казался парным.
Грибники были односельчанами, но жили в столице. И когда в зимнюю пору младший позвонил своему другу и они встретились, оба первым делом заговорили о минувшем лете.
— А помнишь большие березы у дома Башкатихи? — сказал седой.
— Конечно!
— Что-то все-таки было в них… Ей-богу было что-то в том грибном дне и покинутых старых березах. Ну, такое, как бы тебе сказать… — морщил он лоб и щелкал пальцами, — что-то… — И, не находя точных слов, он мучился и напрягался.
Молодой же сидел, слушал и, как бы очнувшись, вдруг встрепенулся и, вспомнив, сказал:
— А мне слышались тогда соловьи, поздние соловьи, под дождем, певшие в тех уцелевших старых березах. Я совсем забыл, честное слово, когда шли мимо, я отчетливо слышал соловьиное пение!
— А я что-то не помню.
— Ручаюсь, что в тот раз соловьи пели. Ручаюсь! И как еще пели!
И он начал подражать, щелкать языком, и присвистывать, и даже цокать, отчего оба рассмеялись.
Потом же, на время притихнув, вдруг задумались — каждый о своем.
Шашка
Вероятно, Гришка догадывался о моей робости и что-то взвешивал после того, как мы добрались в летних сумерках до его дома.
— Может, заночуешь? — предложил он.
Идти обратно, признаться, я боялся. Безлюдная дорога петляла по болотистым местам, пропадала в кустарниках; в темноте на ней нередко встречались дикие кабаны и лоси.
— Да нн-е-ет… — отказался я. — Дома всполошатся.
— Ну, смотри. — И совсем неожиданно предложил: — Знаешь, я тебе шашку дам, чтоб возвращаться было не страшно.
— Настоящую? — быстро спросил я.
— Ну да. Мы с матерью все равно на целину скоро уедем. Не брать же ее с собой.
— Мне бы с шашкой-то, конечно… — выдавил я. — С ней веселее было бы…
Гришка рассказал, что случайно нашел ее после войны в канаве, за домом. Я удивился: как он мог так спокойно держаться все это время? Любой мальчишка перво-наперво дал бы шашкой полюбоваться, после чего рубил бы налево и направо, а не берег бы неизвестно зачем. Кавалерийская шашка — редкость в наши дни.
Гришка подтолкнул меня с дороги в глубь двора. Я не пошел за ним в дом, как-то не поверив его обещанию. Разное попадалось, думал я, в послевоенных лесах: автоматы, винтовки, пулеметы. Только кавалерийской шашки до сих пор не находил никто… Может, предложить ему взамен немецкий тесак или каску целехонькую? Но что-то нашептывало мне: он откажется. Я с замиранием ждал, когда Гришка выйдет из дома.
От желания увидеть настоящую шашку я буквально замер. Долетали обрывки разговора с матерью, укорявшей сына за позднее возвращение с рыбалки, потом что-то загремело, попадало, лязгнул дверной засов — и во дворе появился Гришка.
— Вот, бери. За печкой лежала. А мать там всего понаставила, загородила лаз.
И Гришка протянул мне увесистую шашку. Я взял ее и удивился, что так просто все решилось. Ни у мальчишек, ни у взрослых — ни у кого не было шашки, о чем хорошо знал я. И вот, полный немого восторга и радости, держу я в руках ее, настоящую, во всех смыслах подлинную, хотя и без ножен, с медной нечищеной рукояткой без бахромы, суровую и тяжеловатую, слегка изогнутую, как и положено быть боевой шашке.
Я тут же заторопился, стал прощаться, заверяя друга, что подарок его обязательно уцелеет, и если придется ему самому поздно идти с очередной рыбалки, то и он может взять шашку для храбрости, чтобы не бояться волков, кабанов и других разных зверей, шастающих по зарослям и полям. Гришка согласился, и мы простились.
За деревней я оказался с шашкой наедине. Первым делом требовалось почистить: все-таки оружие. Удивительно, что друг мой не догадался об этом сам. Даже грязь из отверстия на рукоятке не выковырял, да и медной рукоятки давно не касалась суконка. Гришка вообще, похоже, к шашке не прикасался — странный парень: как принес, бросил, так, должно быть, до сих пор и лежала за печкой. Дело хозяйское, конечно, но ведь шашка, не что-нибудь…
Шашка как-то сразу потребовала от меня внимания и напряжения.
Попробовал я тереть ее плашмя о землю. Пролежав, провалявшись долго в пыльном запечье, она потеряла блеск. Придется днем чем-нибудь другим почистить. Устрою же я завтра рубку, как только вычищу и наточу!
Летний сумрак с коростелиным криком поторапливал, подгонял меня к дому. Ясно было, что не миновать взбучки за поздний приход. Но любое наказание стерпится и забудется, когда знаешь, что один ты только имеешь шашку. Главное сейчас — понадежнее ее спрятать, чтобы не обнаружили, не отняли родители. Оружие сдают участковому милиционеру, а не хранят дома неизвестно зачем.
Надежнее и удобнее — воткнуть пока шашку в нижний край крыши хлева. Строение невысокое, крыша старая, осунувшаяся, побуревшая от дождей, морозов и снега. Местами она протекает, и отец кладет на кровлю листы ржавой жести. Решил — сделал. Сунул шашку в застреху по самый срез рукоятки, чтобы не торчала, замаскировал тщательно раздвинутой, полуистлевшей соломой, даже труху впотьмах с земли подобрал, чтобы не осталось следов. Ловко додумался, самому даже приятно…
А в дом не спешу. Какая-то досадинка гложет меня, что-то непонятное тревожит, скорее всего от напряжения и чрезмерной радости. Утром, как только проснусь, испробую шашку, и досадинка пропадет, пройдет как легкое облачко.
Не лежать больше шашке за печкой.
* * *Утром я незаметно вытащил шашку из соломенной крыши и разглядел как следует. Вдаль нее с одной и другой стороны тянулась узенькая канавка с засохшей землей. Отыскав в крапиве битый кирпич, я поскоблил, потер им. Сталь слегка посвежела, потом можно и бруском от косы пройтись и напильником, а пока и такая сойдет.
До завтрака еще было время, как раз чтобы испытать оружие на молодом олешнике во рву. Не раздумывая, я тотчас же скрылся в подросшем с весны кустарнике. В нем еще не просохла роса, пахло свежестью, и на траве под деревьями лежали ранние солнечные кружева. Я всегда любил этот уголок вблизи дома, отсиживаясь в нем после родительских нахлобучек. Никто не мешал здесь отойти душой, забыть разные горести.
Зимой же знакомый кустарник был, по обыкновению, уныл и темен. Наполовину засыпанные стылой снежной поземкой голые ветви свистели под ледяным ветром, по ночам гул их усиливался, напоминая чьи-то стенания.
Летом, наоборот, я радовался каждому кустику, тотчас угадывал, если кто-то был в олешнике: человек ли, скотина или нечаянно забежавший и притаившийся зверь.
Я всегда безошибочно определял пришельца.
Ровная, с зеленоватым стволом олешина показалась мне самой удобной для испытания: можно отвести руку, с большой силой ударить. Раз имеешь оружие, значит, как-то его надо использовать…
С шашкой в руке я не помышлял ни о жалости, ни о сочувствии к деревцам. Над головой прошумела листва и будто затихла перед моим ударом.
Со всего маха ударил я по зеленому ольховому стволику. Руку молнией обожгла боль и отдалась в плече. В глазах потемнело, я юлой завертелся на месте.
На зеленом стволике забелела содранная кора. Сама же олешина стояла как ни в чем не бывало, стояла целая.
Я разглядывал дерево, придерживая больную руку, и не верил, чтобы боевой шашкой нельзя было срубить тонкий ольховый куст…
От дома послышались голоса — звали на завтрак.
Я спрятал шашку в крапиву, кое-как ополоснулся под умывальником и сел за стол, не в силах поднять руку с ложкой. Попытался есть левой — получил замечание. Мать строго взглянула, спросила, что со мной.
— Так, ушиб, — сказал первое, что взбрело, и, едва не плача, положил руку на стол. Движение потребовало немалых усилий.
— Будешь шататься дотемна, так и голову потеряешь, — заметила мать ворчливо.
