Евгений Белянкин - Садыя
Два дня в бригаде шел разлад; одни говорили: чего смотреть на контору, на консерваторов, давай на воде бурить. Другие, выжидали: с конторой не шути. Пока таинственно исчезающий Галимов не обрадовал:
— Ель аль сосна?
— Ель, — подскочил Костька.
— Партком за нас. А Балабанов и в той бригаде не ужился. Кочующий.
И не только в парткоме был Галимов. Пробрался он вечерком на квартиру к главному инженеру треста и просидел с ним до полуночи. Сознался главный:
— Трудно сдержать нам этот натиск. На всех буровых с глиной одни нарекания; вероятно, есть в воде что-то дельное.
И согласился, конечно. Предупредил только: пока в секрете.
Новость, которую принес Галимов, окрылила всех в бригаде.
— Ну, давай инструмент на подъем, — скомандовал Андрей Петров, — живо!
Андрей сердито покрикивал то на Тюльку, то на Галимова, то на подручного; но даже новичок Костька Нехайморока на Андрея не обижался.
Костька учился в вечерней школе и хотел во что бы то ни стало стать мастером. И в бригаде Андрея Петрова понял: мастером станет, потому что видел в бригаде новые трудовые принципы. Здесь нельзя было только отвечать за себя; простой рабочий ежеминутно мог встать на место помощника бурильщика, а в случае — и за тормоз бурильщика, самостоятельно производить спуск, подъем инструмента.
И вот денек удался на славу. Солнце слепило глаза. Ребята, сняв спецовки, загорали.
— Как, Нехайморока, греет?
Нехайморока молча помогал Тюльке; Галимов записывал в блокнот мысли: собирал материал для дипломной работы.
Неожиданно Андрей Петров потребовал глину. Долото врезалось в нефтяную залежь, и теперь без чистого желтого раствора работать он не стал: необходимо изолировать драгоценный нефтеносный пласт от окружающих пород. Но что сотня метров проходки на глинистом растворе?
Бригадир повеселел:
— Душа вон из тебя, Тюлька, если Андрей Петров не мастер! Так-то, Нехайморока.
Был вскрыт нефтяной пласт.
— Ты что, может быть, колдуешь?
— Тащи, Тюлька, твоих желтых… венок будем делать.
— Опоздал, Андрюха, нужно было бы заранее.
* * *Ребята решили отпраздновать победу. Но как? Тюлька мял в руках картуз, вихлястой походкой подошел к Андрею Петрову; на смешном, наивном лице просящие глаза: ну что, сбегать за водкой? Такое дело не обмыть никак нельзя.
И, может быть, обмыли бы, если б не Галимов:
— Что вы, братва, в театр надо сходить!
Тюлька недоуменно пожал плечами.
— Ведь давно никто не был? — заметил Галимов. — Хоть людей посмотрим!
Ребята почувствовали, что Галимов прав; к водке почему-то не тянуло; или победа была такая, что хотелось ее отпраздновать как-то вместе, широко и по-особому, на виду у всех. Даже Тюлька сказал о водке просто так, по старой привычке.
— Как это сказать, — с сомнением проговорил Андрей Петров. — Вот я тот же и уже в чем-то не тот; ничего особого, казалось, не произошло, ну, дали нефть на воде, и в то же время чувство какое-то: новый я стал, и вы для меня ближе… роднее… Вот здорово, Равхат, как на фронте, одной веревкой перевязали.
— И у меня такое же чувство! — горячо подхватил Костька. — Пойдем в театр! Знаешь, Тюлька, мы с тобой как от одного отца.
В постановке Мензелинского колхозного театра шла комедия Бориса Ромашова «Воздушный пирог». В клубе было светло, просторно, шумно. Бритые, свежие, при галстуках, ребята ходили по фойе цепочкой; а Тюлька, замыкая всех, не знал, как себя вести, куда деть руки; то, разговаривая, размахивал ими, как граблями, то, спохватившись, чувствуя взгляды посторонних, смущенно прятал их за спину, то он лез в карман и, вынув платочек, нарочно сморкался или делал вид, что вытирает лицо. Ему чудилось, что все на него смотрят, подсмеиваются над его неуклюжей фигурой, походкой. И неудивительно: в такой торжественной обстановке он был впервые; где-нибудь в шалмане он не растерялся бы, там все привычно с детства.
— А ты не гнись, Тюлька, — шутил, подбадривая, Андрей, — смелее… грудь-то колесом держи.
Но когда поднялся занавес, Тюльку было не узнать; все смеялись, толкали друг друга, а он сел как вкопанный, уперся глазами на сцену — и замер.
— Что ты, Тюлька, иль не смешно?
Тюлька молчал; он как-то вытянулся, побледнел, темные глаза налились и стали большими; на толчки товарищей реагировал тоже молча, словно все, что было вокруг него, больше не интересовало его и не существовало; от ребят отмахивался, как от надоедливых комаров, забыв, что он не один в этом зале. Это был другой, новый Тюлька, преображенный и удивительно притихший. Всегдашний Тюлька, у которого язык как на шарнире, которому слово сказать что плюнуть, как-то особенно улыбался. Сначала ребята — Костька, Андрей — пересмеивались, изредка поглядывая на него, а потом отстали, увлеченные спектаклем.
И когда в зале гремел смех, Тюлька молчал. Он, недовольно морщась, подымал голову, словно люди мешали ему смотреть.
Но в конце какой-то сцены он вдруг подскочил и чуть ли не на весь зал захохотал:
— Какое беспокойство, мадам, он честный коммерсант…
И, смутившись от своего поступка, тут же спрятался за широкую спину Андрея Петрова, став сразу маленьким, жалким Тюлькой.
Потом он сидел тихо, спокойно, сосредоточенно.
В антракте пили пиво, игриво и с шумом обсуждали виденное. Подкалывали Тюльку. Он был в настроении и расчувствовался.
— Нравится тебе вон та? — спросил Андрей, показывая Тюльке на девушку справа от них.
Тюлька отрицательно покачал головой.
— Вот тебе влюбиться бы в нее, Тюлька; а то бобыль… бобыль — это что сорная трава, — настаивал Андрей Петров.
Не открыться ли Тюльке в своей любви, не рассказать ли друзьям про Марью, про их ласковые ночные разговоры? Захотелось, чтобы вместе с ними была она, Марья. И он очень жалел, что она уехала. Уехала. Приедет, конечно. А приедет, он без всякой подготовки приведет ее к ребятам, пусть братва позавидует Тюльке.
И Тюлька набрался было храбрости сказать что-то, но тут зазвенел звонок, и все заторопились в зал.
Тюлька был от постановки в восторге. Дома, найдя старую шляпу Андрея, он быстро и ловко перевоплотился в Федора Евсеевича, одного из героев пьесы.
— Господа! Это недоразумение… господа…
И, бросив шляпу, принимал строгое, неподкупное выражение.
— Граждане! По приказанию прокурора республики вы арестованы. Попытки к бегству бесполезны; прошу сохранять полный порядок… — И важно ходил среди коек… — Прошу сохранять полный порядок.
Ребята, усталые после театра, дурачились на койках и бесились от смеха. Тюлька наконец угомонился и, уже лежа, в темноте, сознался:
— Теперь что я люблю — это театр.
* * *На следующий день Андрей Петров сказал Тюльке:
— Знаешь, хороший диплом будет у Галимова. Я рад, душа вон из меня. А не поступить ли нам, Тюлька, с тобою в техникум? И затем тебя в институт.
— Я и так… ученый.
— Ну уж, сморозил. Какой же ты, Тюлька, ученый? Шантрапа. — Тюлька обиделся. — Образование у тебя — коридор. Разве пример с Нехаймороки. Что ему ни говори, мимо ушей; знай свое жмет, в технику лезет. Профессорская голова. Не обижайся, пошутил ведь. — И товарищески обнял Тюльку: — Ну, есаул, плечи, плечи.
— Ладно уж…
Скважина зафонтанировала, и бригада собиралась в новый путь. Пришли ремонтники осматривать оборудование. Нехайморока, на удивление всем, возмутился:
— Это разве износ!
Оборудование обычно менялось после каждой скважины.
— А это, пожалуй, правда, — поддержал Андрей Петров. — Я говорил — голова…
Как раз на буровую приехала Садыя. Она всем по очереди пожала руки, а Андрея Петрова даже поцеловала:
— Я рада, что память о Саше живет в вашей бригаде.
И вдруг Садыя почему-то не выдержала. Саша, дороги, обида — все вспомнилось сразу. По ее лицу мелко бежали слезы. Андрей Петров неловко стоял, не зная, что делать. В детстве бабушка в таких случаях подавала свой платочек и говорила: «Ну, вытри их, злосчастных, и не плачь…» А тут, ну куда с его платком сунешься: грязный.
Садыя пересилила себя:
— Женская слабость. Все же и в командирах женщина остается женщиной.
А вскоре Андрея Петрова наградили именными золотыми часами. Ни к чему они. Повертел, повертел.
— Може, тебе, Тюлька?
Тюлька тоже пожал плечами: а мне за что?
За радостью по пятам и обида; пришел в общежитие Андрей, сбросил пиджак и, повалившись на койку, ядовито усмехнулся:
— Слыхал?
— Что «слыхал»? — как будто не понимая, переспросил Тюлька, не зная еще, чем успокоить друга.
— Не притворяйся, по глазам твоим вижу, все знаешь. Душа из меня вон… Но ведь мы-то не стащили, сами…
— Конечно, не стащили, — обрадовался Тюлька, найдя ту ниточку, которую он так долго искал. Еще с утра он услышал об этом и расстроился: где-то тоже, чуть ли не раньше их, применили вместо глины воду. Но они ведь не стащили — сами…
