Александр Шеллер-Михайлов - Милые бездельники
Переступивъ порогъ салона, я сразу понялъ, что на этотъ разъ у скучающаго общества есть спасительная новость, — понялъ это по оживленію, охватившему одну изъ первыхъ попавшихся мнѣ группъ разговаривавшихъ мужчинъ. Говорили два высокіе статскіе господина во фракахъ, съ физіономіями чиновниковъ особыхъ порученій. У обоихъ были длинныя ноги, точно эти господа были предназначены природой къ должности скороходовъ, у обоихъ были длинныя, подвижныя шеи, точно спеціально приноровленныя къ тому, чтобы они могли всюду совать свои носы, вездѣ подставлять свои уши, во всѣмъ обращать свои уста для сообщеній и докладовъ.
— Слышали вы новость? — съ жаромъ говорилъ одинъ.
— Новость? — торопливо спрашивалъ другой. — Какую новость?
— Русина умерла!
— Русина? Что вы!
— Да, да!
— Не можетъ быть!
— Фактъ!
— Пустяки, слухи, сама распустила! Надо же, чтобъ говорили!..
— Я же васъ увѣряю!
— Да вамъ кто сообщилъ?
— Я самъ былъ у нея. Лежитъ на столѣ…
Отрывочный разговоръ на минуту оборвался. Далѣе сомнѣваться было невозможно. Сообщившій новость заговорилъ первый:
— Еще за недѣлю тому назадъ, вы помните, мы были съ балетѣ и восхищались этой сильфидой… И вдругъ!
— Это страшная потеря! Что же станется съ несчастнымъ балетомъ?
— Незамѣнимая потеря! да, я смѣло говорю: незамѣнимая! Кѣмъ ее замѣнить? Я перебиралъ всѣхъ и не могу представить, кого назначать на ея мѣсто.
— Вотъ-то обрадуется Анучина! Онѣ вѣдь были на ножахъ…
— Анучина — выдра!
— А протекціи-то? Она, батенька, содержанка такого туза… Она всю жизнь преслѣдовала Русину…
— Ну, и та спуску не давала. Но главный вопросъ въ томъ, что ее не скоро замѣнишь…
Разговаривавшіе о неожиданной утратѣ господа стали перебирать фамиліи всѣхъ балеринъ, могущихъ стать на мѣсто Русиной, точно рѣшая государственный вопросъ. Они пришли къ заключенію, что ни у одной изъ балеринъ нѣтъ «этой пластичности, этой элеваціи, этой мимики, этой поэзіи». Собесѣдники говорили такъ оживленно, жестикулируя, хватая другъ друга за пуговицы фраковъ, за жилетныя цѣпочки, возвышая голоса, что около нихъ образовалась небольшая кучка слушателей.
Я прошелъ далѣе отъ этихъ милыхъ бездѣльниковъ, говорившихъ о милыхъ бездѣльницахъ, и тотчасъ же до моего слуха долетѣли новые толки о томъ же предметѣ. Тутъ говорили о смерти Русиной старикъ-статскій и юноша-гвардеецъ. Старикъ съ обрюзгшимъ лицомъ, съ желтовато-сѣдыми бакенбардами, висѣвшими внизъ, какъ растрепанное мочало, съ холодными выцвѣтшими глазами, былъ высокъ, широкоплечъ и толстъ; на немъ была широкая фрачная пара, какъ бы висѣвшая на этомъ колоссальномъ обвисломъ тѣлѣ. По небрежному, хотя и дорогому костюму, по измятому, обрюзгшему, изжелта-блѣдному лицу, по холодному выраженію стеклянныхъ глазъ, по нѣсколько брюзгливому и насмѣшливому тону хриплаго голоса въ немъ легко было узнать стараго барина-жуира, широко пожившаго, спуская наслѣдственные капиталы и крестьянскіе оброки. Стоявшій передъ нимъ голубоглазый бѣлокурый офицеръ съ типичнымъ лицомъ остзейскаго нѣмчика изъ породы умѣренныхъ и аккуратныхъ, былъ высокъ и тощъ, холоденъ и сухъ; онъ производилъ впечатлѣніе только-что вычищенной, выскобленной и отполированной деревянной маріонетки въ офицерскомъ мундирѣ.
— Бѣдный князь Горичъ, онъ совершенно неутѣшенъ, — сипло говорилъ пожилой господинъ во фракѣ равнодушнымъ тономъ, не соотвѣтствовавшимъ смыслу словъ.
— Она весьма дорого ему встала, — отвѣтилъ старику молодой нѣмецъ тономъ-благовоспитаннаго мальчика, порицающаго шалость другого неблаговоспитаннаго мальчика.
— Развѣ женщина когда-нибудь можетъ слишкомъ дорого стоить и притомъ такая женщина? — брюзгливо сказалъ старикъ, мѣряя его холодными глазами. — Вообще, что доставляетъ удовольствіе, то никогда не стоитъ слишкомъ дорого… Кромѣ того, это была прочная связь, князь не смотрѣлъ на нее, какъ на случайную любовницу.
— У нея были романы и до него, — неодобрительно замѣтилъ офицеръ.
— Что же изъ этого? Романы? У кого же ихъ нѣтъ? У ребятъ, еще не отнятыхъ отъ груди кормилицы? Павлы и Виргиніи живутъ не въ европейскихъ столицахъ девятнадцатаго вѣка.
— Но… — началъ-было офицеръ, но старикъ тѣмъ же брюзгливымъ и пренебрежительнымъ тономъ перебилъ его:
— Но въ послѣднее время ея жизнь, славилась даже вполнѣ по-семейному. У нея было много прекрасныхъ качествъ. Мы всѣ бывали у нея, какъ…
— Это, кажется, изъ-за нея застрѣлился графь Друцкой? — не безъ задней мысли и не безъ ехидства спросилъ офицеръ.
Старикъ посмотрѣлъ на него въ упоръ холодными стеклянными глазами, какъ смотрятъ старыя большія собака на лающаго щенка.
— То есть какъ это изъ-за нея? Я васъ не понимаю! Какъ изъ-за нея? Стрѣляются всегда сами изъ-за себя, а не изъ-за кого-нибудь другого. Графъ вздумалъ ухаживать за ней, сошелся съ ней и въ два года надѣлалъ столько долговъ, что оставалось только пустить пулю въ лобъ.
— Надѣлалъ долговъ изъ-за ея прихотей…
— Да почему же она знала, что она имѣетъ дѣло съ титулованнымъ нищимъ? Или вы думаете, что онъ ей разсказывалъ во время ихъ сближенія о своемъ пустомъ карманѣ; о своихъ подложныхъ векселяхъ?
По лицу старика пробѣжала презрительная усмѣшка.
— Я думаю вообще, что человѣкъ долженъ винить только самого себя, когда онъ погибаетъ отъ того, что, имѣя въ карманѣ только грошъ, хочетъ обѣдать у Бореля, сидѣть въ первомъ ряду въ театрѣ, держать и рысаковъ, и любовницъ изъ балета…
Онъ снова усмѣхнулся.
— А потомъ, баронъ, среди насъ, русскихъ, есть много людей, и къ числу ихъ принадлежалъ графъ Друцкой, которые лучше согласятся взять хоть на одинъ день у жизни все, чѣмъ цѣлый вѣкъ, желая чѣмъ-нибудь насладиться, разспрашивать, что стоитъ это наслажденіе, и пересчитывать въ своемъ карманѣ гроши, чтобы сообразить, хватитъ ли денегъ на это наслажденіе. Теперь, впрочемъ, въ нашъ вѣкъ разсчетливости и аккуратности такія натуры вырождаются, и люди, прежде чѣмъ броситься въ объятія любимой женщины, хватаются за счеты и прикидываютъ, что она будетъ стоить…
— А дѣлать безумства, совершая для этого подлоги, лучше?
— Да, лучше, чѣмъ совершать подлоги, даже и не дѣлая безумствъ.
Старикъ усмѣхнулся.
— Или вы думаете, что эти разсчитывающіе, взвѣшивающіе аршинники до подлоговъ-то не додумались?
Я не дослушалъ дальнѣйшихъ объясненій и прошелъ въ кабинетъ хозяина, гдѣ позволялось курить. Нѣсколько человѣкъ, собравшихся здѣсь, говорили наперебой, громко и оживленно, по-холостому, пользуясь отсутствіемъ женщинъ. Имя Русиной повторялось всѣми.
— У нея, помнится, были дѣти, много дѣтей, — замѣтилъ какой-то маленькій, совершенно лысый, сморщенный, какъ печеное яблоко, совсѣмъ беззубый старичокъ съ георгіевской ленточкой въ петлицѣ.
— Вы запамятовали, ваше превосходительство, — перебилъ его юный разбитной офицерикъ изъ «фазановъ». — Одинъ ребенокъ, правда, былъ, когда она только-что поступила на сцену, но только одинъ. Это фактъ.
— То-то, то-то, я помню, мы еще подсмѣивались надъ ея тальицей… Помню!.. Помню!.. Хе-хе-хе!.. сама еще дѣвочка, бутончикъ, а тальица ужъ того… Хе-хе-хе! Я помню…
Старикъ засмѣялся тихимъ смѣхомъ, показавъ на минуту беззубыя десны, и снова быстро принялъ серьезный, приличный званію, видъ, втянувъ свои губы звѣздочкой въ ротъ.
— Это отъ Горича? — спросилъ кто-то.
— Ну, вотъ! Онъ ее тогда еще и не видалъ; онъ былъ тогда еще въ Пажескомъ корпусѣ,- послышался отвѣтъ офицерика, юнаго по лѣтамъ, но богатаго серьезными свѣдѣніями.
Лысый старикъ, моргая красными вѣками, живо вмѣшался въ разговоръ:
— Нѣтъ, я вспомнилъ… вспомнилъ!.. Это отъ одного изъ актеровъ, отъ танцовщика Флерова… Это случилось еще въ школѣ… былъ скандалъ… его выгнали… Я вспомнилъ!.. У меня память…
— Ваше превосходительство, вы изволили смѣшатъ, — обратился къ старику тотъ же офицерикъ, очевидно знавшій все, касавшееся балета. — Флеровъ знакомъ былъ съ Наталиной… это съ ней былъ скандалъ…
— Ахъ, да, да, да! — воскликнулъ старичокъ, хлопая себя по лбу. — Съ Наталиной… Это съ той черненькой… Жердочкой еще ее звали… Помню… Помню!.. Какъ же! Большой былъ скандалъ!.. Да, у меня память хорошая…
— Русина имѣла ребенка просто отъ буфетчика, — раздался рѣшительный басъ, не допускавшій возраженій. — Я-то это отлично знаю.
Всѣ обратили вниманіе на разрѣшившаго сомнѣніе господина. Это былъ отставной военный изъ ремонтеровъ-дантистовъ, гигантскаго роста, съ большими, сильно начерненными усами и съ круглыми, налитыми кровью глазами на выкатѣ.
— Я ей тогда же говорилъ: «Дура, дура, своихъ интересовъ не понимаешь!» — продолжалъ онъ тѣмъ же грубымъ, какъ трубный звукъ, басомъ. — Она вѣдь была очень легонькой дѣвчонкой. Кто же изъ насъ ея не зналъ. Тоже и нищета. Буфетчикъ прикормилъ. Дура! Не могла выждать. Потомъ-то ужъ сообразила, гдѣ раки зимуютъ и, признаюсь, выжимала соки. Зато ужъ и сложена была…
