Юрий Лаптев - Заря

Однако Матвееву горячо и резко возразил Торопчин, вызванный в райком Натальей Захаровной специально по этому вопросу. Особенно обидела Петра Петровича такая фраза секретаря колхозной партийной организации:

— Видите ли, товарищ Матвеев, отмахнуться от трудного человека — это, по-моему, признать свое бессилие. Поэтому я возражаю. Бубенцов пока не преступник!

— Ну, еще бы — герой Отечественной войны и инвалид! — Матвеев иронически усмехнулся. — Так, что ли?

— Это надо уважать! — серьезно сказал Торопчин.

— Тогда носитесь с ним, как… — с языка Матвеева чуть было не сорвались излишне грубые слова, но он во-время удержался. — Кстати, у вас с Бубенцовым, повидимому, приятельские отношения.

— Дружеские, — поправил Торопчин.

— Так. Все понятно.

— А мне — нет, — вмешалась в разговор Наталья Захаровна. — Конечно, мы должны очень бережно относиться к каждому члену партии, но еще больше беречь честь всей организации.

— Совершенно правильно! — Матвееву показалось, что первый секретарь соглашается с ним, и он добавил торжествующе: — Паршивая овца все стадо портит!

— Ух ты! — Васильева недовольно поморщилась. — Овца, стадо… Я бы все-таки некоторые поговорочки пересмотрела… Да, а как же ты, Иван Григорьевич, предлагаешь поступить с твоим другом?

— Я? — Прямой вопрос Натальи Захаровны застал Торопчина врасплох, в чем он и признался: — Честно говоря… пока не знаю.

— Четкий ответ, — насмешливо глядя на Торопчина, сказал Матвеев.

— Зато честный, — добавила Васильева. — Ну что же, я лично согласна с Иваном Григорьевичем и думаю, что в этом вопросе особенно торопиться не стоит. Как, Петр Петрович?

— Разрешите мне остаться при своем мнении, Наталья Захаровна, — сухо ответил Матвеев. — Время покажет.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Торопчина очень обрадовало сообщение о том, что сеялки благополучно прибыли в «Светлый путь» и через час выйдут на поле.

— Мы, признаться, думали, что председатель нас начнет крыть, а он даже словечка не сказал, — закончил свой рассказ по телефону Петр Аникеев.

— Плохо вы, значит, знаете своего председателя, — ответил Аникееву Иван Григорьевич. Он даже, вспомнив весь свой разговор с Бубенцовым, осудил сам себя за то, что поставил Бубенцова в обидное положение. Решил во что бы то ни стало сегодня же поговорить с Федором Васильевичем по душам. И потому, придя на товарную ферму, где нужно было осмотреть коров перед выпасом, Торопчин все время обдумывал, как, какими словами выскажет Бубенцову свои самые сокровенные мысли. Увлекшись размышлениями, иногда даже отвечал невпопад, в чем его и укорила бригадирша Анастасия Новоселова.

— Чтой-то ты, Иван Григорьевич, сумной стал какой-то. Фантазию Чернухой назвал, а Лебедке в карточку написал… не пойму даже чего. Мои коровушки такого отношения не любят. И так они, сердешные, за зиму все в ребра ушли.

Торопчин удивленно взглянул на бригадиршу. Потом улыбнулся.

— Прости, Анастасия Федоровна. Задумался я — вот и путаю.

— Задумался? — Новоселова внимательно поглядела на расстроенное лицо Торопчина. — Это плохо. От работы человек так не устает, как от мыслей. Тогда давай лучше отложим. И то — все люди сегодня отдыхают, а мы с тобой чем хуже? Да и девушкам моим погулять охота.

— Отложим? — Иван Григорьевич рассеянно оглядел коровник, трех доярок. Две смотрели на Торопчина просительно, а третья — Клавдия Шаталова — не смотрела вообще.

— Нет, Анастасия Федоровна, — вновь повернувшись к Новоселовой, решительно сказал Торопчин, — хоть и сердятся на меня твои девушки, а работу надо закончить сегодня.

Иван Григорьевич приступил к делу, уже не отвлекаясь посторонними мыслями. Но все-таки в этот день работу не закончил.

Помешал завхоз Кочетков. Он пришел в коровник, отозвал Торопчина в сторону и сообщил ему, что председатель «загулял». Это известие привез из района счетовод Саватеев, у которого Бубенцов взял заимообразно пятьсот рублей колхозных денег.

Сообщение поразило Торопчина и очень расстроило.

— Плохо. Просто несчастье. Эх, Федор, Федор!

— Кем был, тем и остался. — Завхоз не забыл того, как Федор Васильевич хозяйничал в его избе и выгонял на работу Елизавету. — Правильно ты, Иван Григорьевич, его, самодура, сегодня урезал! Мало еще.

— Помолчи! — неожиданно резко оборвал Кочеткова Торопчин. — Пьяный проспится, а вот дурак — никогда. Сам я виноват во многом, раз не сумел подойти к человеку. Да и вы тоже хороши!

— А при чем мы? — взъерепенился было Кочетков, но, встретившись взглядом с Торопчиным, осекся.

— Ни при чем и останетесь! — сказал Иван Григорьевич и, круто повернувшись, пошел к выходу из коровника.

Торопчин очень разволновался. Хоть и разладились у него в последнее время отношения с председателем колхоза, хоть и дошли их разногласия до прямой ссоры, но все-таки Федор Васильевич был для него, пожалуй, самым дорогим человеком. Пусть строптивый, но прямой, пусть грубый, но честный. Пусть даже заблуждается Бубенцов в отношениях с людьми, неверно понимает свои права и обязанности, но уж если станет на правильную дорогу, никакая сила не свернет с нее Федора. Крепкого нутра человек.

А вообще, кто бы знал, как трудно Ивану Григорьевичу, молодому еще коммунисту, работать с людьми. Какие они разные, все люди, а ведь каждого человека надо понять, найти и развить в нем все хорошее осторожно, чтобы не отвратить от себя, указать на недостатки. Ну, с молодыми легче. Молодое деревцо согни, оно не сломается, выпрямится и снова всеми веточками потянется к солнцу. Только бы ничто не преграждало дорогу. Так и человек должен стремиться к правде.

Одно солнце на небе, и одна, только одна правда на земле! Но ведь и солнце надолго иногда закрывают черные тучи. А правду… сами люди часто затемняют истину путаным поучением. Одни не понимают, а у других и умысел нехороший.

Ссутулив широкие плечи, не глядя по сторонам, шел посредине улицы Иван Григорьевич Торопчин. Проходя мимо дома Бубенцова, задержался. Хотел было зайти, но передумал.

Был обеденный час. Народу на улице было немного. Тени от тополей, от конюшен, от пожарной вышки потянулись уже на восток.

У магазина сельпо на бревне чинно, как засыпающие куры на насесте, сидели старики. Грелись на припеке. Дымили пахучим махорочным дымком, прислушивались к разговору двух подгулявших. Конечно, если человек перехватил лишнего, разговор у него пустой, никчемный, но если человек выпил в меру, ни ноги, ни мысли у него не заплетаются — можно и дельное услышать.

— Нам, сват, теперь не страшна никакая империалистицкая сила! Гитлеру башку снесли начисто, и еще кому неймется — посшибаем. Ты, сват, русского человека лучше не вороши! — увещевал чистенький, но ершистый старичок другого, хотя тот и не думал ворошить русского человека. «Сват» и сам был настроен патриотически и настойчиво повторял одну и ту же милую сердцу фразу:

— А и силен город Тамбов!., Ай да и силен Тамбов-город! Куда там!

Из раскрытых окон правления колхоза лились звуки старинного вальса: кто-то включил приемник. А от реки, навстречу музыке, доносилась протяжная и грустная, как дымок потухающего костра, девичья песня.

Девушка пела о том, что ушел на войну любимый и не вернулся, И не вернется никогда.

…Пускай на кургане калина роднаяРастет и красуется в ярком цвету…

Но рядом с девушкой сидел другой. Паренек не пел, но тоже грустил. Однако не терял надежды.

Умолкнет песня. Утихнет грусть. А жизнь свое возьмет!

Крепко надеялся на счастливую будущность и кузнец Балахонов, хотя и не молод был. Годы уже протоптали стежки морщин на невысоком лбу Никифора Игнатьевича. Как налет первого инея, запорошила волосы и усы седина. Но даже уставший жить человек не перестает надеяться, а Балахонов, хотя и много потрудился на своем веку, жить не устал.

Вот он сидит в красном углу празднично убранной горницы за начищенным до блеска, весело клокочущим самоваром, сам сияющий, как самовар.

А напротив кузнеца, облокотившись локтями о стол и не отрывая взгляда от гостя, сидит Марья Николаевна Коренкова — женщина тоже в годах; но что же, если не надежда на счастье, так молодит эту женщину, делает такой притягательной синюю-синюю глубину ее глаз?

Никифор Игнатьевич и Марья Николаевна, прежде чем приступить к чаепитию и серьезному разговору, распили бутылочку очищенной, закусив хрусткой капустой, заквашенной кочанами, и лепешками из отрубей. Но если женщина, хотя и выпила вина наполовину меньше, раскраснелась и приобрела улыбчатость, то кузнец был, что называется, «при светлом глазе» и вел совершенно трезвый, степенный разговор.

— Война, Марья Николаевна, для народа, как при дурном ветре пожар — дров спалит уйму, а люди на холоду остаются. Начните считать по домам: где малолетки родителей потеряли, женщины многие — вот хотя бы и вас взять — мужей, старики сынов лишились. Словом, всю нашу жизнь перекосила эта самая война. Н-но… — Никифор Игнатьевич единым духом схлебнул с блюдца чай и продолжил — тыном ветра не остановишь! Чуть не каждый, заметьте, после войны заново жить начинает. Корень — вот в чем сила! А в нашем народе корень такой, что… думается, легче весь земной шар на попа поставить, чем русского человека утеснить с его земли! Это я к чему говорю…