Ион Друцэ - Бремя нашей доброты
— Ты чего не спишь?
Она в ответ еле шевелила губами:
— Ты тоже слышал?
— Что?
— Выстрелили.
— Ну так что же?
— Страшно как-то.
И вот он тоже начал сладко, на ходу подремывать белым днем, в глазах предметы начали двоиться, размножаться до бесконечности, а недельку спустя он обнаружил у изголовья старой кровати заржавленный австрийский штык, который много лет валялся без надобности на чердаке и который Нуца почему-то достала оттуда. Он ее спросил, зачем она вооружается.
— Ты разве не видишь, что тут у нас творится? — сказала она. — В лесу полно банд, говорят — не сегодня-завтра нападут.
Мирча засмеялся — он представил себе Нуцу, вооруженную этим штыком и участвующую в битве, но ей это не казалось смешным.
— И напрасно ты гогочешь, — сказала она. — Были другие, похрабрее, а теперь вот ходят да помалкивают. А те, у кого земля под самым лесом, так боятся собрать урожай. У кого подсолнух, так чуть не плачут — подсолнух весь осыпается, а вывозить боятся.
— Послушай, — сказал он, — что ты несешь? У нас ведь тоже подсолнух под лесом. И ты ничего, собрала.
Она ответила тихо:
— Пропадет и наш. Хоть я его и сняла с корня, ну так что? Часть заплесневеет, часть мыши растащат.
— Ну нет, — сказал Мирча, — они себе как хотят, а подсолнух мы соберем и вывезем.
Это говорил сержант Красной Армии, кавалер ордена Славы.
— Ты с ума сошел! — прошептала Нуца, но он ее уже не слушал, он начал готовиться, чтобы на следующий же день начать вывозку подсолнуха.
И все-таки это очень красиво — молодая чета, огромное, наполовину убранное поле, теплый осенний день и тысячи снопов подсолнуха, лежащих плашмя на земле в ожидании своего удивительного путешествия в деревню. Работа началась. Нуца, по своей врожденной бабьей доброте, выбирает наиболее скромные и неказистые снопы, те, которым и в голову не могло прийти, что настал их черед, нарочно обходя важные и заносчивые. Мирча, стоя на телеге, складывает их. Работают ловко, хватко. Они не сговаривались заранее, какой труд на чью долю достанется: они знают от дедов и прадедов, кому что нужно делать, когда наступит пора вывозки подсолнечника. Все их движения продуманы и разработаны за много столетий до их рождения, и они подчинились этой унаследованной мудрости — Нуца носит снопы, Мирча их укладывает, а лошади, запутавшись в сбруе, плетутся от былинки к былинке, норовя опрокинуть навзничь своего хозяина.
Кругом стоит удивительная тишина, и кажется просто невероятным, что в этих местах гремели бои, и еще более удивительным, еще более нелепым кажется слух, что в шелестящем неподалеку лесочке стоят, притаившись, вражеские силы. А это, между прочим, совсем рядом. Кривая цепочка снопов срезанного подсолнечника течет ручейком до вьющейся впереди пыльной дороги, а там, за дорогой, наполовину спустившись с холма, шумит опаленный первой желтизной осени дубовый лес. Листва о чем-то печалится, что-то ей не по себе, да только осенью времени в обрез — и поплакаться некогда, и пожалеть некому.
Непокорный полуседой чуб Мирчи прилип к виску, сдался наконец. Зарделись румянцем девичьего стыда Нуцыны щеки, и этот румянец как-то удивительно вяжется с темным блеском ее карих глаз. Спешат оба, молчат оба, но изредка то он, то она беззвучно пошевелят губами, точно переговариваются меж собой, и, глядя на них, ужас как хочется узнать — о чем это они.
Хотя, видимо, и сам этот немой разговор унаследован ими от прадедов. Едва передав в мускулистые руки мужа тяжелый сноп подсолнечника, Нуца тут же ошалело бросается за другим, внимательно глядя себе под ноги, и все ее существо как будто говорит — только бы он не подумал, что я ленивая, только бы он этого не подумал. Ей кажется, что без тяжелого снопа она писаный лодырь тут, в поле, и, схватив очередной, ловко закинув его на плечо, став под его тяжелую шершавую защиту, спешит к мужу.
В это время Мирча, стоя на телеге, внимательно и строго следит за всеми ее движениями, точно весь мир собрался тут посмотреть, на ком это он женился. Временами ему кажется, что она не очень умело делает свое дело, и он снисходительно улыбается, как бы говоря собравшимся свидетелям: что же вы хотите — женщина. Умела бы она складывать снопы, я бы сам вмиг перетаскал их, да ведь бабы не умеют складывать. Ему кажется, что идет она к телеге слишком медленно, хотя оттуда, с телеги, Нуцы и вовсе не видать — только большой сноп подсолнечника плывет по воздуху, да еще где-то там, под ним, едва шевелится край старой юбки, и временами мелькнут крепкие женские ноги, разрисованные мягкими шершавыми разводами, точно писали по ним мелом. Но там, под снопом, озорно, с любовью поблескивают глаза Нуцы и шепчут губы, точно говорят мужу: думаешь, стоял бы кто другой там, на телеге, так бы я быстро помогала ему?!
Потом они меняются ролями. Мирча, подняв сноп высоко над головой, соображает, куда бы его получше пристроить, а Нуца, тяжело дыша, стоит рядом, строгая, недоступная, точно впервые видит этого мужчину и хочет на деле убедиться — годится он ей в пару или нет. Мирче, как и любому другому, не нравится, когда за ним так уж пристально наблюдают, да в подсолнухе есть много ее труда, она имеет право стоять вот так и следить. Он мягко укладывает сноп, становится на него коленями, вдавливает в нагруженную телегу, да сноп строптивый какой-то, не нравится ему там. Подумав, Мирча выбирает его обратно, выбирает целиком, до единого стебля, укладывает по-иному — теперь снопу привольно, хорошо, да Мирче что-то не нравится. Разозлившись, он поднимает его в третий раз и, не глядя, кидает куда попало, лишь бы избавиться, и стоящая внизу Нуца ахнула — только круглый дурак мог подумать, что кинул он его сослепу, а на самом деле он нашел то единственное место, куда только и нужно было его поставить. Сноп не то что стал на свое место, он слился, врос в нагруженную телегу, и удовлетворенная, гордая своим мужем Нуца бросается за следующим снопом. Она бежит размашисто, неловко, и все ее существо точно говорит: только бы он не подумал, что я ленива, только бы он этого не подумал.
На второй или третий день, когда был вывезен почти весь подсолнух и Мирча, начав грузить очередную телегу, прикидывал — погрузить все или приехать еще раз, его вдруг как-то передернуло, точно током ударило. Какой-то въевшийся в его кровь инстинкт подал голос, сигнализируя об опасности, и Мирча тут же притулился, памятуя железный солдатский закон: при всех обстоятельствах искать брюхом матушку-землю. Это было очень странно хоть он и вернулся и скинул с себя погоны, все его существо продолжало оставаться на службе в Красной Армии. Ему даже показалось, что кто-то крикнул — тревога! — и он весь напружинился, присел и, сидя на корточках, смущенно оглядывался: что за нелепость, какая там, к черту, тревога в этой степи, этой осенью, при такой хорошей погоде?
А команда тем не менее была подана правильно. В трехстах шагах, на самой опушке леса, стоял румынский офицер с накинутым на плечи кителем, с надвинутым на глаза козырьком форменной фуражки — его, видимо, слепило спускающееся к закату солнце. Он стоял несколько картинно, стоял неподвижно и следил оттуда, издали, за каждым движением Мирчи. Он, видимо, давно уже вышел из лесу и стоял все так же неподвижно, и Мирча улыбнулся, вспомнив, что в уставе румынской армии это называется — взять противника под наблюдение. Что ж, подумал он, в уставе Красной Армии тоже есть такое положение, так что давай понаблюдаем друг за другом.
Нуца как раз приволокла самый крупный сноп, какой только ей удалось разыскать, и, усталая, но гордая собой, она приподняла его над головой. Нуца стояла, вся напрягшись, из последних сил держала свою тяжесть, чтобы передать ее в сильные, мускулистые руки Мирчи, но их, этих рук, все не было, и тогда она в сердцах спросила:
— Да ты что, уснул там?
Он не то что не спешил, он даже не откликнулся, и тогда она кинула себе под ноги подсолнух, отошла от телеги, чтобы выяснить, отчего он не откликнулся. Он не был ничем занят, он просто стоял в своей еще новой гимнастерке и долго глядел куда-то в сторону леса. Посмотрела и она туда, и ахнула, и едва прошептала побелевшими губами:
— Пресвятая матерь божья…
А они по-прежнему стояли, разглядывая друг друга издали. Они, казалось, уже не помнили друг друга и стояли незнакомцами, которым впервые довелось свидеться. Потом они оглядели друг друга как два солдата из двух разных армий, и еще посмотрели, как двое парнишек, соперничающих на сельских вечеринках, потом увидели в себе двух учеников, сидевших на одной парте, и вспомнили, что они в общем-то два лесовика, которых когда-то Онаке Карабуш ранней весной выманил из леса.
Хотя, по правде, Мирча первым вспомнил их родословную. Улыбнулся, высоко подняв правую руку, и крикнул издали:
— Привет румынским войскам!
Человек в желтом кителе румынского офицера ожил, сделал несколько шагов им навстречу, преодолев свою неподвижность, и в его походке, его осанке начал угадываться Ника, чутурский парень, сын Умного, острослов и балагур на всю деревню. На полдороге он нерешительно остановился, шутливо как-то поднес два пальца к козырьку: что же, если ему тут суждено представить целую армию, отчего же! Привет! Ему очень хотелось идти дальше, идти к ним, но у него не хватало сил, не хватало духа, и тогда он обратился к другу, с которым солдаты прошли всю войну, — он закурил. И как только струйка дыма закружилась над фуражкой, он размашисто, уверенно пошел дальше.
