Юрий Авдеенко - Дикий хмель
Я никогда не видела таких людей. И представляю их созданиями хрупкими, словно хрустальные сосуды. С голосами межполыми и слащавыми, как у хора мальчиков.
«Доброе утро, дорогая. Как ты спала?»
«Доброе утро, дорогой. Я спала прекрасно. Надеюсь, ты тоже чувствуешь себя бодрым и свежим».
«О, конечно! Я сделал гимнастику, которую ежедневно транслируют по первой программе Всесоюзного радио, и теперь готов быть твоим покорным слугой».
В разговоре они употребляют фразы исключительно вежливые, пропитанные хорошим тоном, как салат сметаной.
«Спасибо, милый. Сейчас я приготовлю кофе».
«Нет, нет, любовь моя, кухня и ты несовместимы. Я приготовлю кофе сам. И мы будем пить его вместе».
«Из одной чашки».
«Непременно из одной».
Любовь да совет — так и горя нет. Коли у мужа с женою лад, так не надобен и клад.
Все верно!
А вот Буров говорит:
— Спор — это насос идей и мнений. Все великие идеи и учения рождались в спорах. Чтобы в этом убедиться, достаточно прочитать две-три книги.
— Единственно грамотный человек на земле — это ты. Я же книг не читаю, не отличаю «а» от «б». Не учусь в институте, не сдаю экзаменов по философии и политэкономии.
— Марксизм-ленинизм, равно как и политэкономию, целесообразно изучать по первоисточникам, а не по философскому словарю и Большой Советской Энциклопедии.
Это намек. Незамаскированный. Однако я не тушуюсь:
— Открытие века, — говорю насмешливо и насвистываю какой-то примитивный шлягер.
— Я никогда не претендовал на открытия.
— В этом тебя никто не упрекает.
— Открытий более чем достаточно для одной жизни одного нормального человека.
— Ты противоречишь сам себе.
— Противоречие — широко распространенное качество характера. Оно свойственно и мне и тебе.
— Мне — нет.
— Ты стремишься только вперед. А я время от времени оглядываюсь назад. Все не могут открывать новое, кто-то должен попомнить и о старом. Не случайно говорят, новое — это хорошо забытое старое.
— О старом пусть помнят историки и работники архивов.
Буров удручен, а может, и нет. Но запал, игривость покидают его. Он смотрит на меня озабоченно, как врач на тяжелобольного, говорит:
— Ты далеко пойдешь, Наташа.
— Я знаю... Иначе зачем бы мои мать и отец так рано ушли отсюда, оставив меня одну. Какой бы смысл был в этом?
— Вопрос поставлен. Но только жизнь может дать на него ответ.
И так далее... И так далее...
Наша семейная жизнь походила на бесконечный диспут, который прерывали лишь сон, работа, еда...
Странно, а может, это и совсем естественно, но порой мне нравились вот такие наши отношения. Конечно, не всегда, но случалось, я ждала встреч с Буровым нетерпеливо, вступала в спор азартно, как доминошники в игру. Жаль, что в руках не бывало костяшек, чтобы каждое слово свое подтвердить гулким ударом по столу.
Буров говорил иногда очень умные вещи, иногда заведомые нелепости. Спор есть спор. И даже самый горячий, он никогда не походил на ссору, роняющую Бурова в моих глазах.
Но однажды...
2В самый канун Нового, 1970 года нас пригласила к себе мать Бурова Юлия Борисовна. Мы виделись с ней всего один раз шесть лет назад. И я понимала, что вела тогда себя не самым лучшим образом. А мать есть мать. И с моей стороны глупо столько лет демонстрировать свой паршивый характер... Когда Буров со всякими дипломатическими предосторожностями передал мне приглашение своей матери, я не зашлась от возмущения, а очень спокойно ответила:
— Хорошо. Я согласна.
Он тут же засуетился. Стал давать советы и высказывать пожелания относительно моего туалета. Но, конечно, было бы лучше, если бы он давал деньги, а не советы. Впрочем, у меня хватило ума не сказать ему об этом. И все шло хорошо. И новогодний праздник обещал быть интересным, поскольку в квартире Юлии Борисовны собирались ее коллеги по киностудии.
Люська Закурдаева свозила меня к своей матери в комиссионку. Там нашлось платье — недорогое и достойное. Платье, будто сшитое к Новому году. И мне впору. Я не знала, давать ли, Люськиной матери трешку за услуги. На всякий случай сунула в руку. Думаю, если откажется, то извинюсь. Но все обошлось без извинений...
Буров рассматривал меня в новом наряде с удовольствием. А за окном голубел снег, и голубая луна поднималась над домами. Днем над домами было солнце. Лужи ловили небо, как в апреле. И ветер по-апрельски пахнул влажной черной землей, хотя сама земля не проглядывала нигде, даже во дворах за южными стенами домов, где снега всегда бывало меньше. К вечеру, когда солнце ушло, оставив за собой красно-малиновый след, небо отяжелело голубизной, и ветер на улице утратил запахи весны, был просто холодным.
— Цвет морской волны тебе к лицу, — как-то совсем по-женски сказал Буров.
Я расхаживала перед ним, точно манекенщица в демонстрационном зале. Он сидел в кресле, будто мэтр, и курил ужасно вонючую сигарету.
— Мне любой цвет к лицу, — я улыбалась, но говорила уверенно, — запомни это.
— Хорошо, запомню. Хотя само по себе утверждение весьма спорно.
Обычная буровская манера говорить. Вначале он будто соглашается, но потом оставляет лазейку для спора. А мне сегодня спорить не хочется. Хочется скорее в квартиру, наполненную музыкой и светом, хочется к новогоднему столу. Пусть посмотрят на меня те, из киностудии. Не очень-то я их боюсь...
Буров наконец встает из своего кресла.
— Надо выехать раньше. В такой вечер мы можем и не достать такси.
— Раньше так раньше...
На мне уже пальто, когда он произносит:
— К тебе просьба и моя лично, и матери. Если вдруг за столом разговор зайдет о профессии, ты, пожалуйста, не афишируй, что работаешь за конвейером простой рабочей...
— А что же мне афишировать? — жалко и растерянно спрашиваю я.
— Ну, — он, толстокожий, пожимает плечами, не замечая моего состояния, — скажи, что работаешь инженером-технологом.
— Хорошо, — тихо отвечаю я и выхожу как ни в чем не бывало, будто на кухню или в туалет.
Тихо открываю входную дверь, тихо спускаюсь по лестнице. А потом... Бегу улицей, или улица бежит мне навстречу, мельтеша голыми деревьями и бледными фонарями. Мучительно не хватает воздуха. Может, вечер выпил его за здоровье уходящего года или прячет для тоста за новый, наступающий... Жадность? Жестокость?
Снег по обочине глубокий: черный, блестящий, как уголь. Дворники сметают его в сугробы с конца ноября и до весенней оттепели. Весной снег, ноздреватый и хрупкий, крошат на куски и бросают на проезжую часть дороги...
Бросают на проезжую часть под колеса. Под колеса! Автомобили растаскивают снег по асфальту. Асфальт темнеет в те дни. А потом высыхает. Асфальт всегда высыхает раньше, чем земля.
— Наташа!
Нет, это не Буров! Это не голос Бурова... Из кабины «Волги» выглядывает знакомое лицо. Очень знакомое...
Нет. Так нельзя чуметь, какую бы гадость тебе ни преподнесли близкие. Гадость — она не всегда от злого сердца, она другой раз просто от глупости.
— Здравствуй, Митя, — говорю я, пытаясь выдавить из себя улыбку. — Как поживает Вика? Как растет дочка?
— Дочке уже четыре года. А Вика растолстела. Во, — Митя разводит руки.
— Хорошо, — говорю я. — Вика подлаживается под мужа. У нее всегда был хороший, покладистый характер.
— Верно. У нее хороший характер.
— Ты счастливый парень, Митя.
— Похоже, что так... — он распахивает дверку, выходит из машины. Пухленький, точно колобок. На голове роскошная шапка из ондатры. Редкость. Плечи облегает куртка-дубленка. Пижон Митя.
— А как твоя жизнь? Ты бежала так, словно за тобой гналась судьба.
— Это точно, Митя. Это ты угадал.
— Почему одна? Почему глаза неспокойные?
— Ой, Митя, Митя...
Он смотрит на меня сочувственно. Возможно, вот так адвокат Дмитрий Котиков смотрит на подзащитных.
— Что Митя? Что?
— Спасибо тебе... Все уже прошло. Я больше не побегу. И меня не собьет машина. И я не буду на асфальте под колесами, как старый ноздреватый снег.
— Наташка, у меня есть солидное, научно обоснованное предложение.
— Я устала, Митя, от научно обоснованных предложений, от философствования, от... Нет, мне б что-нибудь попроще...
— Тогда садись в машину. И... К нам на дачу. Ты будешь новогодним сюрпризом номер один.
— На дачу? — переспросила я без всякой надобности, потому что поняла слова Мити: мне не грозит одиночество в новогоднюю ночь. — Сюрпризом?
— Сюрприз будет и для тебя.
— Какой? Шепни на ушко.
— Шепну... В офицерских погонах. Летчик.
Ночью ехать в машине совсем не то, что днем, совсем не то. Впереди огоньки стоп-сигналов вытянулись, как птичий клюв. Встречные машины метут дорогу ближним светом, точно старыми, желтыми листьями. Осиновая темнота щурится, разглядывает нас через ветровое стекло, а Митя Котиков разглядывает дорогу, внимательно разглядывает, напряженно. Сворачиваем направо, налево... Так повторяется несколько раз. Митя щелкает переключателем. И фары вгрызаются в ночь белыми длинными зубами.
