Леонид Соловьев - Рассказы
Прошение готово, теперь нужно вручить его председателю. Наконец он появляется — важный, неторопливый, в шелковом зеленом халате, в новых блестящих калошах, с портфелем в руках. Он берет из рук Саида прошение, не читая, рвет пополам и еще пополам, а обрывки пускает по ветру. Ни злобы, ни досады не видно на его мясистом лице; не утруждая, себя объяснениями, он проходит мимо ярдамчи, а вслед ему невнятно и глухо гудят голоса.
Так было трижды. На четвертый раз председатель не порвал прошения — молча положил в портфель и унес, чтобы посоветоваться с ишаном.
Встревоженный и недовольный, ишан позвал Саида к себе.
— Ты белый ягненок, ты мой ученик. Зачем ты кружишь людям головы своими глупыми рассуждениями? Смотри, Саид, мы оштрафуем на десять трудодней за лишние разговоры.
— Я не ученый, — возразил Саид, — и мои речи, может быть, действительно глупые. Но тогда расскажи мне, отец, где правда и разве угодно богу, что я голодаю вот уже сорок семь лет? Ты, отец, ученый и мудрый, объясни мне.
— Глупец, — ответил ишан, — видел ли ты когда-нибудь, чтобы маленький кувшин по вместимости равнялся большому? Разве ты способен вместить мою мудрость, разве ты поймешь, что слово «алла» состоит из трех букв, но каждая имеет шестнадцать смыслов? Впрочем, если тебе очень тяжело жить, правление поможет. Вот тебе пока пятьдесят рублей.
Саид не принял денег.
— Отец, — сказал Саид, — прикажи лучше выдать мне и всем ярдамчи трудовые книжки. Мы отработаем свой пай, а потом будем получать трудодни целиком.
Ишан был человек умный, опытный и дальновидный: он понял, что дело здесь пахнет открытым бунтом, что священные тексты и душеспасительные беседы уже бессильны удержать Саида в повиновении, — теперь нужны для него другие цепи.
Хозяин Рахим, по совету ишана, отказал Саиду в работе. Узнав об этом, Саид всполошил всех ярдамчи.
— Нас бьют поодиночке! — кричал он. — Давайте сообща напишем большую жалобу и сообща отнесем ее в город!
Жалобу писали в чайхане, на глазах веселого чайханщика Бабаджана. Он незаметно послал своего сынишку в правление, и сейчас же оттуда явился в чайхану колхозный счетовод Урун-Ходжа.
— Почему вы бездельничаете! — закричал он. — А кто будет возить навоз на поля? Марш!
Ярдамчи продолжали сидеть, грамотей писал, пачкая химическим карандашом губы и поминутно сплевывая густую лиловую слюну.
— Ага! — закричал Урун-Ходжа. — Вы против колхоза, вы против советской власти! Правление пошлет сейчас всадника в район за милицией! Мы вызовем из города большого начальника — сына нашего уважаемого председателя, и он отправит всех вас в тюрьму!
Так и не удалось дописать жалобу. Ярдамчи испугались, пошли работать. Саид остался в чайхане один.
— Они обманывают нас, — сказал Саид, обращаясь к чайханщику Бабаджану. — Если бы в городе знали всю правду...
— Послушай, — перебил Бабаджан, — уйди, пожалуйста, отсюда. Я не хочу разговаривать с тобой, — у меня семья.
Дома плакала жена и проклинала Саида. Что теперь делать? Умирать с голода? А все из-за упрямства! Она умоляла Саида сходить, пока не поздно, в правление, может быть, председатель, почтенный Ярмат, сжалится и простит его. Саид, молчал, сидя на корточках перед очагом. Сырые дрова горели плохо, наполняя дырявую хибарку густым и едким дымом. Саид засучил рукава и распластал над огнем ладони, словно жалея и стараясь удержать тепло, бесплодно улетавшее в дымовое отверстие.
У него были свои планы. Он решил один итти в район, а если там не примут жалобы, то дальше, в город.
Ярдамчи одобрили его решение.
— Только осторожнее, Саид. Тебя могут убить по дороге.
Нет, его не убили. Этому воспротивился председатель, бай Ярмат.
— Разве вы не читаете газет? — сказал он правленцам. — На прошлой неделе в Шур-кишлаке за такое дело расстреляли пять человек. Мертвый, он будет для нас еще опаснее. Послушаем, что скажет наш уважаемый Рахим.
Рахим дал очень хороший совет. Судьба Саида была решена. На следующий день его позвали в правление, где уже собрались все хозяева колхоза, в том числе и святой ишан Аннар-Мухаммед-оглы.
— Подойди поближе, Саид, — кротко сказал ишан. — Ты, оказывается, безумный, «джинны», — я уже давно заметил это. А в законе сказано: «безумного свяжите цепями».
Саид, привыкший к замысловатым иносказаниям ишана, спокойно ждал, думая, что главный разговор еще впереди. Но разговор был уже окончен. Председатель крикнул:
— Вяжите его!
Саид понял, рванулся к дверям, но сбоку, размахивая руками, налетел чайханщик Бабаджан, за ним — двое прислужников ишана. Они свалили Саида на пол, туго связали веревками. Хозяин Рахим сказал, пробуя крепость узлов на его руках:
— Бедный человек! Но что же делать!.. Я кормил его, когда он был здоровым, не разорит он меня и теперь. Буду кормить.
Связанного Саида отнесли к Рахиму на двор, спустили в глубокую яму, выкопанную Саидом же лет десять тому назад. В яме было сыро, темно; посредине стоял врытый в землю карагачевый столб, только что очищенный от коры, еще скользкий. Принесли цепи, приковали Саида к столбу и ушли, накрыв яму досками.
Бабаджан, вернувшись в чайхану, рассказал гостям о печальном происшествии. При этом он многозначительно стучал пальцем по своей глупой голове, гордясь тем, что первый разглядел безумие в глазах Саида.
Плакала жена Саида; ишан утешал ее, обещая вылечить мужа молитвами. К яме ее не допустили, безумный, по закону, не должен видеть людей.
Свет проникал к Саиду одним узким лезвием через щель в досках. Над темной сырой ямой пели птицы, стучали копытами овцы, — так узнавал Саид утро и вечер.
В день ему давали кувшин воды, две лепешки. Изредка меняли солому, на которой он спал.
Однажды пришел к нему сам хозяин Рахим. Он сдвинул ногой доски и сказал вниз, в черную зловонную дыру:
— Ты еще жив, Саид? Как темно в твоем новом доме.
Саид поднял страшное лицо — желтое, обросшее длинными волосами.
— Ты и в самом деле безумный, — засмеялся хозяин. — На кого пошел ты войной? В одном моем пальце больше силы, чем во всех ярдамчи. Посиди еще немного на цепи; через годик-другой, когда ты совсем разучишься говорить и не сможешь больше поднимать людей против нас, я тебя выпущу. К тому времени, думаю, ты уж по-настоящему сойдешь с ума и ослепнешь.
Глухо, из-под земли, послышался голос Саида:
— Хозяин, помнишь, мы с тобой были мальчиками? Помнишь — я сделал водяную мельницу и подарил тебе? А помнишь старого ежа, что жил в дупле ивы?..
Потом было молчание — очень долго. На улице, за толстой глиняной стеной, что огораживала хозяйский двор, ноюще скрипела арба, и погонщик, сам удивляясь силе своего горла, с натугой и до того тонко, что звенело и ушах, тянул — без единого обрыва, забирая все выше и выше, — бесконечную древнюю песню. И арба проскрипела и песня затихла, прежде чем хозяин ответил дрогнувшим голосом:
— Помню. Но ты сам виноват, Саид. Зачем ты начал этот бунт? Ведь мы хотели помочь тебе, предлагали деньги, — ты сам отказался. Эх, Саид, Саид, что ж теперь делать нам? Ну, хорошо, я прикажу, чтобы тебе давали в день по четыре лепешки, я пришлю одеяло, чтобы ночной холод не мучил тебя.
Из-под земли донеслось:
— Я не к тому говорю, хозяин. Я жалею, что тогда не сунул тебя головой в арык вместо мельницы, что я не вколотил тебе в глотку старого ежа, чтобы ты, хозяин, подох поганой смертью!
Снова молчание, сонно поклохтывают куры, истомившиеся от жары. Сдвигаются доски над головой Саида, и в яме — темно. Слышны удаляющиеся ноги хозяина, — и с тех пор он больше ни разу не подошел к яме.
Саид просидел на цепи два месяца и восемь дней. Приближалась весна; от нее, как искры, летели одинокие теплые дни, опять сменявшиеся ненастьем. Солнце не проникало в яму к Саиду, просачивалась только весенняя вода. По ночам Саид дрожал на мокрой соломе. От холода или от ярости, но голова его стала ясной, как свет — он обо всем подумал, все вспомнил, все понял.
Он освободился, перепилив толстый карагачевый столб цепью. Сидя, он упирался пятками в подножье столба и пилил. Дерево дымилось, обугливалось, цепь проедала его все глубже.
Выбрав бурную ночь с дождем и ветром, Саид подломил столб, проеденный цепью на три четверти. Ступеньки в глинистых стенах он сделал заранее. На конце цепи мертвым грузом висел короткий толстый чурбак — остаток столба. Саид сам не помнит, как удалось ему вылезти. В деревьях ревел весенний ветер, ломал сучья, сек холодным дождем измученное тело Саида. Он положил на место доски, чтобы подольше не заметили бегства, и пошел, неся на плече чурбак, обмотанный цепью. Земля расплывалась под ногами, железо хрипло лязгало, звенело, но за страшным гулом ливня и ветра никто не услышал. Сразу же Саид подвернул в поле, увяз по колено в размокшей пашне, выбрался кое-как на тропинку, а по ней — на перекресток двух полевых дорог, на этот самый перекресток, где мы стояли сейчас и разговаривали, провожая глазами солнце.
