Анатолий Кузнецов - У себя дома
— Вообще сейчас от доярки не требуется среднего образования, но насколько доярка с образованием нахальнее доярки без образования, видно хотя бы на примере Рудневской фермы. Скоро в доярки будут принимать только с высшим образованием, тебе не кажется?
Полгода назад скажи Гале кто-нибудь такое, она посмотрела бы на него, как на сумасшедшего. Теперь она подумала, что когда-то так будет. Надо бы подбить девок на ферме учиться, чтобы не оказаться потом на задворках.
Зачитывали имена награжденных. Стал играть оркестр. И они, эти награжденные, выходили на сцену — всякие-разные, мешковатые, смущенные, неуклюжие, получали знамя, или вымпел, или подарки, терпели, пока их фотографировали.
Она почувствовала, как Волков толкает ее в бок, не поняла, что это значит, а он кричал на ухо:
— Тебя вызывают, выходи!
Он ее просто вытолкал из ряда. Она поверила ему на слово, пошла по длинному проходу, опять заиграл оркестр, и кто-то в первом ряду громко сказал:
— Та, что танцевала!
Ослепленная огнями, она поднялась на сцену. Мигнула вспышка, когда ей вручали грамоту и золотые часы. Как вернулась обратно — не помнила, увидела только лицо Волкова, его протянутую руку, ухватилась за эту руку и села. Соседи заглядывали через ее плечо в грамоту — там было действительно написано ее имя.
— Зачем вы это сделали? — возмущенно сказала она Волкову. — Это ваша работа, я знаю.
— Допустим, это твоя работа, если на то пошло, — ответил он, обидевшись, но тут же пожал ее локоть и стал смотреть на сцену.
Она не знала, куда положить грамоту и коробку с часами. Они жгли ей руки. Приоткрыв коробку, она увидела маленький циферблат.
— Я бы, например, надел, — сказал Волков, — карманов у тебя ведь нет. Тут есть и ремешок, это они теперь предусматривают.
Он отобрал коробку, взял ее руку — Галя повиновалась, как во сне, — осторожно и ловко надел часы. И ее не радовали эти часы, но были приятны его прикосновения. Она бы еще раз сняла, чтобы он снова надел.
А коробку с фиолетовым бархатом все равно было жалко выбрасывать. Так она и унесла ее с собой.
Кончилось все. За столами в фойе мужчины торопились в последний раз выпить пива, в раздевалке была толпа. Волков принес Галин полушубок и валенки. Она облачилась и поняла, что действительно кончилось все.
Грамоту она держала свернутой в трубочку, опасаясь измять. Коробку от часов положила в карман. «Узнала бы мама! — подумала она. — Положу я эту грамоту к ее диплому…»
Ей стало грустно, так грустно, что хоть сядь на пол и плачь! Волков озабоченно проталкивался, балагурил и тащил ее к выходу. Толпа их вынесла из подъезда, а у нее внутри все скипелось так, что не продохнуть. Она проглатывала, проглатывала комок, но глаза не выдержали, закапали слезы. Волков не замечал, он искал машину. Ее загнали за угол в проулок, и Степка лежал в кабине, читая потрепанную книжку.
Галя увидела, что на улицах страшно много воды, и небо синее; верно, был хороший день и здорово шпарило солнце, потому что со всех крыш лилось, а вдоль тротуаров неслись грязные потоки, огибая колеса машин. Снег на асфальте стаял дочиста, только оставался на газонах.
— Как ты поживал? — спросил Волков.
— Вот, печенье купил. — Степка протянул пачку. — С девочкой познакомился.
— А весна, черт ее дери, не шутит!..
— Предсказывают раннюю в этом году.
— Поехали?
Они долго выбирались из затора машин, которые двинулись все разом, как тараканы.
— Галя, Галя, — сказал Волков, оборачиваясь.
Она встрепенулась, ожидая, что скажет он, но он, видно, просто так сказал, посмотрел на нее, улыбнувшись, и сел прямо.
Из-под передних машин летели грязные брызги, ветровое стекло густо покрылось ими, и очиститель только развозил муть. Степка нервничал, но не мог остановить, чтобы протереть.
В боковые стекла были видны магазины, по которым Гале так и не удалось походить, на некоторых уже горели вывески — короткий день кончался.
Степка несколько раз останавливал, протирал стекло, но оно опять забрызгивалось.
Потянулись окраины, склады, гаражи, рельсовые пути, а потом уже пошли просто поля, на которых за день солнце согнало снег с бугров.
4
Она спала, но сквозь сон хорошо слышала все звуки: как идет дождь, как он булькает в выбитых ямках за стеной, как почему-то на утятнике сильно кричат утки.
Весна началась. Все потекло, дороги развезло, дул южный ветер, и коров уже иногда оставляли ночевать в загоне, а в утятник выпустили несколько тысяч утят, которые стали расти не по дням, а по часам. Было странно, что они кричат ночью, но не было сил проснуться и обдумать.
Она спала и не спала, тянучие мысли набегали одна на другую, наслаивались — все разные житейские заботы, но не успевала она покончить с одной, как спешила другая, и все стучалась тревога: «Вот не успею, вот не выйдет!»
Вдруг распахнулась дверь, вошла Пуговкина и сказала:
— Вставай! Атомная бомба.
Галя ошалело вскочила, вылетела в одной рубашке на крыльцо, и перед ней открылась жуткая картина.
На полнеба, до самого зенита, поднималась неправдоподобно седая туча, поднималась до невероятных высот, лениво клубясь и охватив уже больше половины горизонта. Звук еще не дошел, он должен был вот-вот разорвать воздух. Эта гигантская катастрофа, ясно, уже поглотила Пахомово и распространялась с курьерской скоростью. Во всяком случае, Галя уже видела стремительные клубы, проглатывающие поля, и крохотное Руднево в долине замерло, как кролик, перед этим идущим раскаленным шквалом. Галя заметалась по крыльцу, не зная, падать ли, бессильно ли смотреть, — она понимала, что идут последние секунды ее жизни, — она застонала жутко, каким-то не своим, клокочущим голосом и проснулась.
Она села вся в холодном поту, немного опомнилась, почувствовала невероятное счастье, что это только сон, и посмотрела в окно.
За ним была темнота, хлюпал дождь, отдельные капли стукались о стекло, сползали по нему медленно, задерживаясь на полпути.
Все еще дрожа после страшного сна, Галя встала, зажгла свет и, убедившись, что Пуговкина до сих пор не пришла с утятника, пошарила в шкафчике.
Есть ей не хотелось, но она обнаружила в стакане слипшиеся конфеты-подушечки, отломила одну, стала сосать.
Сердце успокаивалось. Котенок сладко спал на ее кровати в ногах, свернувшись в клубок, разморенный, теплый и мягкий. Она потормошила его, он перевернулся на спину, не собираясь просыпаться. Он так упоительно спал, что Галя сама от зависти захотела спать. Она погасила свет.
Автомобиль «Москвич» на своих длинных ногах мчался по нескончаемому полю, за рулем сидел Волков, а вокруг были глубокие провальные озера, цвела гречиха до самого горизонта, от ее душного запаха трудно становилось дышать, и над ней гудели мириады пчел. Какие-то люди шли и махали, делали знаки: там нет дороги! Волков покосился на них и сказал:
— Нам нравится ездить без дорог.
«Значит, это продолжается тот сон», — подумала Галя и повернулась на другой бок, чтобы удобнее смотреть.
Но автомобиля уже не было. Остались только поля и облака. Галя и Волков танцевали. Он вел ее бережно, нежно, лучше, чем в жизни, и говорил, а глаза его улыбались. И нельзя было понять, говорит он в шутку или всерьез:
— А разве поездка сама недостаточно хороша, чтобы ждать раздачу пряников в конце? Если страшно неинтересно посвящать жизнь чепухе, то тем более неинтересно юлить или сдаваться. Добро в наших руках, условно, конечно, но, пока жив человек, ему надобно изо всех сил держать его, — и тогда оно будет, тогда оно будет! Да, к сожалению, мы умрем, порастем кустами, но пусть никто не скажет, что под этими кустами лежат гады, ленивцы или невеселые люди. Они посмотрят и, может быть, захотят жить так же весело и умно или лучше, дай им бог!
— Вставай! Утятник затопило, — сказала Пуговкина, входя.
Она была мокрая, грязная, сразу же стала переодеваться в сухое.
Галя, дрожа, вскочила, сослепу кидалась, не находя одежду; ей показалось, что произошло что-то непоправимое, она ни о чем не спрашивала, только побежала за Пуговкиной в темноту, шлепая по лужам и спотыкаясь.
Ничего, собственно, не случилось, а просто воды с полей переполнили пруд, он вышел из берегов. И, опасаясь, как бы не прорвало плотину, Иванов стал загонять уток в сарай, но только переполошил и разворошил весь утятник. Тогда он послал Пуговкину созвать людей подсыпать плотину, потому что цементная труба не могла пропустить излишки воды.
Пруд был как наполненная до краев тарелка. Утки светлыми комками плавали по мутной воде и пищали. Пуговкина сунула Гале лопату, и она стала бросать землю на какие-то носилки, а подняв лицо, увидела, что их носят Люся и Ольга. В темноте копошились еще несколько человек, а Иванов зло кричал:
