Виктор Шкловский - Сентиментальное путешествие
А я собрался в Россию, в милый, грозный свой Петербург.
А публика изнывала.
Дарданеллы были открыты, ждали французов, верили в союзников.
И уже не верили, – но нужно же верить во что-нибудь человеку, у которого есть имущество.
Рассказывали, что французы уже высадились в Одессе и отгородили часть города стульями, и между этими стульями, ограничившими территорию новой французской колонии, не смеют пробегать даже кошки.
Рассказали, что у французов есть фиолетовый луч, которым они могут ослепить всех большевиков, и Борис Мирский написал об этом луче фельетон «Больная красавица». Красавица – старый мир, который нужно лечить фиолетовым лучом.
И никогда раньше так не боялись большевиков, как в то время. Из пустой и черной России дул черный сквозняк.
Рассказывали, что англичане – рассказывали это люди не больные, – что англичане уже высадили в Баку стада обезьян, обученных всем правилам военного строя. Рассказывали, что этих обезьян нельзя распропагандировать, что идут они в атаки без страха, что они победят большевиков.
Показывали рукой на аршин от пола рост этих обезьян. Говорили, что когда при взятии Баку одна такая обезьяна была убита, то ее хоронили с оркестром шотландской военной музыки и шотландцы плакали.
Потому что инструкторами обезьяньих легионов были шотландцы.
Из России дул черный ветер, черное пятно России росло, «больная красавица» бредила.
Люди собирались в Константинополь.
Если не здесь, то где же я расскажу один факт?
По приезде из России зашел я к одному фабриканту, он был табачник, или это называется заводчик.
У этого человека в Петербурге была мебель, и меня просили передать ему, что его мебель пропала.
Я зашел к этому человеку. У него на столе стоял мармелад, и печенье, и торт, и булки, конфеты, и шоколад, и дети за столом, и чистое белье, и жена, и никто не был застрелен.
И сидел один знаменитый русский юмористический писатель.
Писатель говорил: «В России до тех пор не будет порядка, пока в каждом доме, на каждом дворе и в квартире не будет лежать по зарезанному большевику».
Табачный фабрикант был спокоен. Его деньги были в валюте. Он сказал: «А знаете вы, сколько получала работница в Вильне на моей фабрике?» Писатель не знал. Фабрикант сказал: «От пяти копеек в день, и, знаете ли, я не удивляюсь, что они взбунтовались» (или, может быть, он сказал: «Я не удивляюсь, что они недовольны», не помню дословно).
Этот человек не был болен.
Итак, немцы продавали на улицах мелкие вещицы, но увозили из Украины сало, и хлеб, и наши автомобили, которые я знал в лицо: «паккарды» и «локомобили».
Поезда немцев охранялись караульными в длинных шубах с бараньими воротниками.
Мне вспомнилось, что, когда немцы отступали «в ту войну», они не забывали при отходе подмести пол канцелярии.
Меня пригласили к одной даме, она узнала, что я уезжаю. Дама жила в комнате с коврами и со старинной мебелью красного дерева; мне она и мебель показались красивыми. Она собиралась ехать в Константинополь, муж ее жил в Петербурге.
Она меня попросила отвезти деньги в Россию, кажется тысяч семь, – это были тогда деньги.
Трудно быть ненарядным.
«В ту войну» я был молодой и любил автомобили, но, когда идешь по Невскому, и весна, и женщины уже по-весеннему легко и красиво разодеты, когда весна и женщины, женщины, трудно идти по улице грязным.
Трудно было и в Киеве идти с автомобильными цепями на плечах среди нарядных; я люблю шелковые чулки. А в Петербурге, в милом и грозном, было не трудно, там когда несешь большой черный мешок, хоть с дровами, то только гордишься тем, что сильный. Но и в Петербурге теперь есть шелковые чулки.
Эта женщина меня смущала Я взял у нее деньги, высверлил толстую ложку и черенок ножа и положил в них тысячерублевки.
Теперь весь вопрос был в том, как поехать. Я пробыл в Киеве еще несколько дней, встретил Новый год в пустом и черном здании городской думы, ел колбасу, но водки не пил.
На улице встретил пленного, ехавшего из Германии, выменял у него костюм и документы (они состояли из одного листка), отдал свой костюм и решил, что так можно ехать.
Пошел прощаться к одной художнице, она сказала мне, осмотрев:
«Так хорошо, но не смотрите никому в глаза, по глазам узнают».
И вот я влился в голодное и грязное войско военнопленных.
Идущие из Австрии были одеты в разные бесформенные военные обноски, идущие из Германии, – в форменные куртки с желтой полосой на рукаве, иногда с лампасами.
Пленные из Германии были истощены еще более австрийских.
Попробовал ночевать в бараке.
Странно было видеть, что некоторые из пленных мочились прямо на нары.
Кругом слышишь разговоры, порожденные бесконечно нищенским бытом. Слышишь разговоры о публичных домах.
Говорят очень серьезно, что вот Терещенко устроил в Киеве для пленных публичный дом, где прислуживают сестры в белых халатах. А пришедших сперва моют.
И не цинические разговоры, просто мечта о хорошем, чистом публичном доме. Искали эти дома по всему Киеву, верили в них и расспрашивали друг друга про адрес.
Нужно вообще сказать, что наименее циническое, что я слышал в армии про женщин, это слова: «Без бабы, какой бы ни был харч хороший, все же чего-то не хватает».
Другой отрывок из пленного фольклора – это рассказ про то, как пленный, едущий в Россию, встречает свою жену, едущую с пленным венгерцем к нему на родину.
Солдат сперва снимает с венгерца золотые часы – образ явно эпический, потом раздевает его, снимает с него нарядное платье, потом отбирает сундуки и наконец убивает.
А жену везет в Россию, говоря спутникам: «Я у нее допытаюсь, кому что продала, а потом убью!»
Рассказ этот сложен вне России, т<о> е<сть> легендарен, что видно было из того, что все цены на проданный женой скот были приведены по довоенным нормам.
Поехали.
Я был одет и сравнен во всем с военнопленными, разницу составляли только шерстяной свитер под курткой и кожаные сапоги на ногах.
Долго ехали по Украине. Немцы отнимали у нас паровозы, мы молчали; я никогда не видел таких забитых людей, как пленные.
Спали в вагонах, к утру оказывалось, что несколько человек замерзло насмерть. Теплушки были без печек, а вместо трубы дырка в крыше, и в полу дыры. Складывали из кирпича таганцы, покрывали отломанными буферами. Топили жмыхом. В дороге давали есть жидкое, но не было посуды.
С изумлением увидал, как некоторые пленные, не имея котелка, снимали с ноги башмак с деревянной подошвой и подавали его раздатчику как посуду.
Дошли до границы, здесь нам сказали, что нужно идти верст пятнадцать до русского поезда.
Шли, стуча деревянными башмаками, заходили в хаты, нам подавали, спрашивали, все ли уже прошли, у многих были родственники в плену или так: «может быть, в плену».
Я, если бы попал на необитаемый остров, стал бы не Робинзоном, а обезьяной, так говорила моя жена про меня; я не слыхал никогда более верного определения. Мне не было очень тяжело.
Я умею течь, изменяясь, даже становиться льдом и паром, умею вкашиваться во всякую обувь. Шел со всеми.
Отдал соседу шерстяное одеяло, в которое заворачивался.
Пришли. Россия.
Стоит поезд – броневой, а на нем красная надпись «Смерть буржуям»: буквы торчат, так и влезают в воздух, а броневик исшарпанный и пустой какой-то, и непременно приедет в Киев.
Поезд стоит. Влезаем. Холодно. С нами вместе едут инвалиды с мешками: в то время инвалидам разрешали в России возить провизию, это было для них как бы рента. Инвалиды влезают и вползают в трехногие теплушки, вваливаются через край на брюхе. Одеты хорошо. Инвалиды с мешками, пленные едут по черным рельсам в Россию. Россия поставила между теми и другими и многим другим плюсы, а в итоге вывела большевиков. Едем.
Дали по вобле без хлеба. Грызем. Сало и сытость оборвались.
Пленные не разговаривают, не спрашивают. Приедем – узнаем.
В составе поезда были вагоны с гробами с черной надписью, написанной смолой, скорописью:
ГРОБЫ ОБРАТНО
Если умрешь, отвезут до Курска и похоронят в «горелом лесу». А гробы обратно. Берегите тару.
Доехали до какой-то станции, видим пассажирский поезд. Народ набит, напрессован. Лезут в окна, а это опасно, могут снять сапоги, пока влезаешь.
Я ехал сперва на буферах; люди на крышах в изобилии; течет Россия медленно, как сапожный вар, куда-то.
Вштопорился, вкрутился в вагон, влез. Сижу, чешусь.
Человек сидит предо мной. Спрашивает. Отвечаю. Говорит: «Как это вы так опустились, другим можно, а вам стыдно».
Отмалчиваюсь.
«А я, – говорит, – знаю, кто вы!»
«А кто?»
«А вы из петербургских слесарей и, может быть, Выборгской стороны».
Я сказал ему с искренним восторгом:
«Как это вы догадались?»
«Это моя специальность, я из курской Чека».
И действительно, шуба и часы золотые, но мной не брезгал и утешал.
Ехал дальше.
