Федор Панфёров - Бруски. Книга I
– Верно, – согласился Чижик. – Эх, Егор Степанович, тебе бы только цик-цик быть.
– Жулики, – Петька Кудеяров взмахнул кулаком, – жулики, – но, услыхав, что компания избирает его уполномоченным по делам артели, остановился.
– Вот он и подходящ, – одобрил Чижик. – Обрядится в мохры свои – «пролетарь, мол, я», – и катись в губернию… И на Кирьку надо… Какие такие я у него слеги с сарая стащил? Какие? Скажите на милость!
Петька Кудеяров мутными глазами обвел всех, самогонку из кружки в себя отправил, поймал пальцем в блюдце помидор, пожевал, рыгнул и дал согласие:
– Мне все едино: председателем, уполномоченным, кем ли. Мы в солдатчине не то видели… Мы в солдатчине, когда при Николае еще…
Перебили Петьку. Выпив, всегда он о солдатчине начинал, а кому охота слушать, когда у каждого есть чем похвалиться. Каждому охота высказаться.
Маркел Быков осторожно поднялся из-за стола, отпихнул вцепившегося Чижика и вышел на улицу.
А когда совсем стемнело, Панов Давыдка, идя с огорода, заслышал гам со двора Чухлява – поставил пустые ведра в сенях своей избы и задами пробрался к сараю Егора Степановича. Осторожно отковырял глину, вынул камень и сквозь проделанное отверстие посмотрел на гуляк. Узнав, в чем дело, поднялся на ноги, прошептал:
– Мы вот вас всех уполномоченными выберем, а тебе, столько в лысину гвоздей наколотим – век дергать будешь…
4
В эту ночь выли собаки. С одного конца на другой перекатывался визгливый, хриповатый, басистый собачий вой. У мужиков примета: собаки воют – быть беде: воры, волки ли на селе – гости незваные. Потому выползли сонные широковцы из хибар, с фонарями осматривали запоры в конюшнях, выпускали из клетей овец – так овцу вору не украсть, волку не зарезать: овца шумом даст знать хозяину о беде.
Собачий вой поднял на ноги и Илью Максимовича. Плакущев обошел двор, потрепал гнедого жеребчика за гриву, выпустил из клети овец, чуточку постоял посередь двора, прислушался к вою и вновь улегся в сенях рядом со своей бабой. Не спалось… Прошло вот уже семь или восемь месяцев, а Илья Максимович никак не может привыкнуть к тому, что около него нет Зинки, что Зинка живет не у него, а у Кирилла Ждаркина. Конечно, он совсем не в обиде на то, что Кирилл забрал к себе Зинку. Кирилл будет цепким мужиком, и род с него пойдет цепкий. Да вот – хочется иногда Илье Максимовичу ласково, как жеребенка, потрепать Зинку за ухо. А где ее возьмешь?
«Чудно как-то мир сотворен, – думал он, глядя в окно на далекую звезду, – растишь, растишь, а выросла – на ноги встала – и к чужому в избу…»
– Лизавета, – окликнул он жену, – Лизавета!
Елизавета спала крепко, отдувалась, возилась.
Выли собаки. По задам в темноте, с подтянутыми животами, рыскали, ляская зубами, голодные волки. Впереди всех ковылял старый, седой, треногий волк. Его знали в Широком по ряду проделок: два года тому назад он попал в капкан Никиты Гурьянова, отгрыз себе ногу и скрылся в лесах, а в прошлом году перерезал овец у Маркела Быкова. И теперь, ковыляя, старый волк обнюхивал плетня, вертел короткой шеей, тихо взвизгивал. Дойдя до сарая Егора Степановича, он приостановился – пахнуло овечьим духом. Кинулся к плетню. В плетне маленькая дырка, а за дыркой в клети овцы. Обнюхав дырку, треногий чуточку попятился назад, потом осторожно на животе подполз, просунув в отверстие голову – овцы в клети шарахнулись, а у треногого с длинного языка потекла слюна, из пасти вырвалось радостное рычание.
…Наутро бабы, выгоняя коров в стадо, увидели за двором следы побоища. Сообщили Егору Степановичу. Чухляв схватил картуз с каркасом, сунул его на голову, глянул на восемнадцать зарезанных овец – и из глотки у него вырвалось, как у волка:
– Уррр!
Глубже напялил на голову картуз и конопляником зашагал в поле.
Шел рубежом – глухим и травным.
Вот уже осталось позади поле. Внизу – за зеленым полем – по долам и оврагам разбросались хибарки Широкого Буерака. Из труб хибарок валит утренний дым – топят бабы печи и, видимо, судачат про беду Егора Степановича. Конечно', судачат. Да еще насмехаются!.. Свернул с дороги, пошел напрямик, куда ноги вынесут. Молодой дубняк цеплялся за самотканные штаны, морковного цвета рубашку, тянул назад, хлестал по лицу ветками. Отдирая от себя ветки, Егор Степанович двигался вперед.
Солнце уже слизывало росу. По долам и оврагам закудрявились прозрачные туманы, потянулись ввысь. А за Балбашихой цепными псами грызлись тучи и большими сизыми клубками накатывались на утреннюю синеву. Ветер сильнее затрепал кудрявый орешник.
Егор Степанович не слыхал грызни туч. Он выбрался из дола и, путаясь ногами в прошлогодней полыни, в мышином горошке, пересек поле, под названием Винная поляна: эта земля когда-то была пропита стариками. Тут остановился: наперерез ему расхлестнулся глубокий, с крутыми берегами Сосновый овраг.
В стороне за оврагом – над дубовой рощей, в утренней синеве две галки и большая ворона с криком гонялись за ястребом. Ястреб, не обращая внимания на крикунов, делая круги, поднимался все выше и выше и через некоторое время почти совсем скрылся в глубине весеннего неба. Затем камнем метнулся вниз.
Егор Степанович невольно вспомнил слова Сутягина: «Жизнь прошла, как вон ястреб на колу повернулся». Он посмотрел в овраг и подумал:
«И-и-их, бултыхнуться вот вниз башкой!»
И сразу попятился, ощетинился, будто перепуганный кот: внизу, под кустом барашковой рябины, на дне оврага спал треногий волк. Он мерно отдувался. Налитый овечьей кровью живот торчал барабаном. У Егора Степановича вздыбились на голове остатки волос.
«Прикокнуть насмерть хромого, – решил он и тихо, не сводя глаз с треногого, пополз на животе к дубу. – Там спущусь в овраг, там по оврагу – и к нему… Обожрался, спит крепко, сонного-то шутя связать… Не разбудить бы только, только бы добраться…»
Полз тихо, медленно. Даже ворона, сидя на камне у оврага, и та не шелохнулась.
Вот и дуб – зелеными лапами, словно огромными пальцами, растопырился во все стороны…
«Схвачу, – думает Егор Степанович, – треногого, в село приволоку, мужиков от грабителя избавлю. Глядишь – мужики за избавление по ягненку дадут… Ягнята за лето в овец вырастут. А там и опять свои овцы…»
И не заметил Егор Степанович, как пропала тень и орешник по склону дола зашумел как-то по-особому – тихо, но внятно.
И вдруг… треск…
Сунулся Егор Степанович лицом в жесткую глину – крякнул. Картуз отлетел в сторону, а каркас-пружина, шипя, упал около камня.
5
День был праздничный, да еще дождик перед этим хороший прошел – земля молодухой глянула, леса, поля зазеленели, зазеленел подорожник в улице. По лужам ко двору Егора Степановича сбежались широковцы. Кто породнее – в избу набился. Как же, случай такой редкий, почти небывалый в Широком: от картуза, так сказать, от своего, от каркаса этого самого, человек пострадал.
В избе, в углу на кровати, лежал Егор Степанович. На голове остатки волос совсем поседели, козлиная бородка вылиняла, а по лицу – ползала злоба. Иногда он открывал глаза, обводил присутствующих пустым взглядом и шипел:
– Квасу!
У его ног – Клуня. Напротив Клуни – Плакущев Илья, пришел проведать: такая беда с каждым может случиться. Он распустил бороду, смотрит на Егора Степановича так, будто никогда не видел его. Рядом с Плакущевым Маркел Быков, Петька Кудеяров и дедушка Катай.
– А я только что вчера поругался с ним – лыки он не то присвоить, не то что хотел… мои лыки… я надрал, а он ввязался. Вот грех-то! – сокрушался дед Катай.
– Ну, об этом не время, дедушка… Не теперь об этом. Выдьте вы, выдьте! Чего сгрудились? Дышать в избе нельзя!
Мужики и бабы от окрика Плакущева еще упорнее уставились на Егора Степановича и шеи вытянули, будто гуси через плетень.
– А вот не поспей мы к нему – каюк бы ему… А зарыли в землю – вишь, отошел, – начинал в десятый раз Петька Кудеяров рассказ о том, как они подобрали у Соснового оврага Чухлява, сбитого молнией.
Шлёнка, кряхтя и расталкивая народ, пробрался в избу, смял в руках картуз, посмотрел на Егора Степановича.
– Как это его? Вот живешь, живешь…
– Тыщу раз уже сказывали, – оборвал его Плакущев и повернулся к толпе. – Выдьте! Во-от – говори, не говори!
Шлёнка присел на корточки у порога и через несколько секунд задымил махрой, но тут же быстро подмял цигарку под голую пятку. Егор Степанович зашевелился, приподнялся: с плеч у него сползло одеяло, показались сухие кости на груди, а по обе стороны горла две большие впадины.
– Огнева, – прохрипел он, – проститься…
Клуня засуетилась, заохала.
– Я сбегаю, я! – вызвалась Улька, молодайка-сноха Маркела Быкова.
Толпа раздвинулась, выпустила Ульку. Приподняв юбку, шлепая ногами по влажной земле, Улька бросилась вдоль улицы ко двору Огнева.
– Куда, Улька? – кричали ей.
– За дядей Степой… Огневым. Прощаться зовет.
