Федор Гладков - Цемент
Глеб засмеялся, любуясь ею.
— Ты не кипятись, товарищ Мехова. Не пройдет и полгода, как закрутим эту знаменитую новую экономполитику. А твоего водолаза посадим в коммунхоз: пусть плодит там всякие рестораны, а из ресторанов вышибает деньгу.
Поля испуганно выпрямилась, и брови ее вдрогнули от злости.
— Этого не будет никогда!.. Партия не может трактовать вопрос так, как трактуете вы. Не можем мы предать революцию, — это было бы страшнее смерти. Ведь интервенция разбита, блокада — бессмысленная затея. Наша революция зажгла весь мир. Пролетариат всех стран с нами. Реакция бессильна. А разве новая экономполитика — не реакция, не реставрация капитализма? Нет, это чепуха, Глеб.
— Вот тебе раз!.. Какая же это реставрация, если это союз рабочего и крестьянина?
— Как? Значит, чтобы опять были базары? Опять — буржуазия?.. Разве ты хочешь, чтобы ваш завод сдали на концессию капиталистам? Об этом говорили сегодня в исполкоме. И Шрамм будто послал доклад в главцемент. Ты будешь рад этому, да? Такая реакция тебе по душе?
И бледное ее лицо около скул горело румянцем, а лоб и верхняя губа искрились капельками пота.
У Глеба посерело лицо, и, пораженный, он нагнулся к Поле.
— Как, как, товарищ Мехова? Концессия? Какая концессия? Это чтобы рабочие отдали свой завод буржуям?.. Черта с два!.. Я покажу им концессию, сволочам…
— Ага занозило!.. Вот тебе и закрутим новую экопомполитику… Ну-ка, закрути!.. Концессии, рестораны, базары… Кулаки, прожектеры и спекулянты… Может быть, скажешь что-нибудь утешительное про рабкоопы?.. Продналог, кооперация… Может быть, все это нужно… Но только не отступление, Глеб… только не это… только не это!.. Углублять, зажигать всемирный пожар, не бросать завоеванных позиций, а с бою брать новые!.. Вот!..
Она убежала с жаром в глазах, а он, Глеб, стоял взволнованный и думал о том, что говорила Поля.
…В эту ночь Глеб с отрядом стоял в долине, за городом. Все люди были распределены цепью от шоссе — по кривой — до склонов предгорья, а патрули бродили по предместью и будоражили пугливых собак, и по их лаю можно было знать, где шагают патрули.
Глеб и Сергей стояли на опушке леса и следили за факелами в горах.
Вон пламя вспорхнуло рыжей птицей и полетело вверх. Вспыхивали вытянутая рука и плечи человека.
Очень далеко, в ущелье, взметнулся такой же порхающий факел и полетел во тьме падающей звездой.
Выше задрожал и закувыркался третий, потом — еще и еще…
Позади был лес, и он сливался с ночью.
Только деревья рядом, у шоссе, вихрились лохматыми тенями.
…В эту ночь, как и вчера, человек умер от ужаса перед смертью, идущей с гор. И над городом звенит объятая страхом тишина. Город боится по ночам своего шепота и забился в подполье. И в лесу — тишина. Она зыбью плывет из его глубин и пахнет болотом и солодом. И всюду льется, поет шмелиным звоном далекая сказочная капель…
Сергею казалось все призрачным, изменчивым и безграничным. Как культурный человек, он знал ночь при свете электричества, а горы и звездное небо казались такими близкими и понятными, как каменные дома, как бульвары, как пустоты площадей. Днем винтовка не была тяжелой, а теперь она приросла к земле.
Огненная птица упала и забилась в кустах, вспыхнула веером искр и погасла. А в горах и ущельях факелы порхали и близко и далеко.
Глеб сел на траву и равнодушно поглядел туда, где потух факел.
— Его надо поймать, прохвоста… Так и просится на мушку… Садись, Серега!..
— Ведь он совсем близко, Чумалов… Он жжет английский порох. Несомненно, он знает, что мы — здесь, знает и держит себя нахально. Впрочем, мы опоздали, Глеб Иванович: он сделал свое дело. Видишь — потухло. Он не будет рисковать…
Глеб спокойно запалил свою трубку и посматривал на блуждающие созвездия в горах.
— Если бы он не думал, что мы с тобой — дураки и трусы он не стал бы трепаться около нас. Это телеграфист еще поработает, к нашему удовольствию.
Сергей взглянул вдоль шоссе. Оно дымилось пеплом и потухало во тьме. Там, где уже не было видно дороги, черной надгорной тучей громоздилось огромное дерево. И Сергею мерещилось, что в его ветвях вспыхивала спичка и не могла зажечься.
— Всюду — враги, Глеб Иванович. Что удивительного, если они и здесь, вместе с нами?…
Там, за лесом, — вокзал. Но и на вокзале тихо, только ночь пыхтела, как животное, жевала сонную жвачку.
Где-то впереди по шоссе скрипела телега и звенела колесами.
…Все это — только неизбежные эпизоды борьбы. Будущее тоже полно событий: враги еще долго будут злодействовать в стране под разными масками друзей рабочего класса и партии. Борьба с ними будет жестокой и длительной. Но сейчас вот… очень больно, что работа, начатая с таким напряжением и энтузиазмом, сорвана. Разрушен бремсберг, и вагонетки опять валяются среди камней и кустарников, как в те дни, когда он, Глеб, ходил по ржавому мусору с тоскою в душе. Опять стоят дизеля и корпуса цехов — пустые и холодные. Опять — винтовка в руках. Опять, может быть, окопы, переходы, копоть и запах порохового дыма, а не трудового огня.
С его ли силами бороться за организацию трудового фронта, когда все, начиная от машин до гвоздя, разрушено, расхищено, заржавлено, когда нет топлива, нет хлеба, нет транспорта и вагоны громоздятся, на путях горами кладбищ, а у пирсов еще долго не будут дымить корабли… Не прав ли предисполком Бадьин, когда смотрел на него, как на дурака, который сам не знает, за что берется? Выскочка. Головотяп. Пустолом. Еще люди не в состоянии крепко держать в руках малое, еще враг угрожает самому существованию рабочей власти — как же можно строить план воскресения завода? Об этом ли думать сейчас, когда рабочий класс обречен на голодный паек и, обессиленный, не может вынести тяжести рабочего дня? Для чего производство, когда хозяйственная жизнь республики парализована на годы и страна вымирает от голода?..
Опять вспыхнул факел, но был уже дальше и выше. Накалились кусты и стали как живые. Огненные нетопыри залетали по горам. За городом, по туманной мути неба, электрическими вспышками зарниц задрожали разряды.
— Я же тебе говорил, Серёга… Гляди!
— Вот это — совсем хорошо. Такой иллюминации я еще не видел. Выходит, что мы — в сплошном кольце.
— В мешке, дружок. Прыгай в небо!
— В эти ночные часы я думаю, Глеб Иванович, о будущем. Наши дети будут представлять нас великими героями и создадут нас легенды. Даже наши будни и наше голодное вынужденное безделье в производстве, вот это наше с тобой ночное дежурство возведут в степень, как говорят математики. Все это отразится в их воображении как эпоха героических подвигов и титанических свершений. И мы с тобой, маленькие пылинки масс, покажемся им гигантами. Прошлое всегда обобщается и возводится в степень. Потомки не будут помнить наших ошибок, жестокостей, недостатков, слабостей, наших простых человеческих страданий и проклятых вопросов. Они скажут: вот — люди, которые были насыщены силой и не знали преград. Вот — люди, которым суждено было завоевать целый мир. И к нашим могилам будут приходить, как к неугасающим маякам. И когда я думаю об этом, мне немного стыдно и радостно за ту ответственность, которую мы несем перед человечеством… Меня давит будущее, Чумалов: ваше бессмертие — слишком тяжелая ноша.
— История работает, как полагается, Сергей Иванович. Мне сейчас важнее всего — организовать труд.
Вот, думал, пустим завод, — а тут эта бандитская заваруха… Мешают, сволочи: вот что противно…
— Ты думаешь слишком просто, Чумалов: мозги у тебя уложены по-хозяйски, как кирпичи. А у меня мысли — как птицы в клетке.
Ночь зияла глубиной, а мрак вспыхивал зловещими огнями. И эти огни, летающие тревожно, как совы, и электрические разряды зарниц в тучах были таинственно жутки. Близился великий час. Там, за горами, куда перелетали огненные ножи факелов, в узких ущельях гнездится недобитый зверь. Движется он, невидимый, от казачьих станиц, и бородачи, станичные батьки, рвутся сюда ордой, с гиком, с шашками, сверкающими кровью.
Саранчой выползают станицы, и куркульские восстания дымом и кровью заволакивают поля, камыши, предгорья и ковыльные степи.
Горы и леса кишат зверолюдом. Днем враги прячутся в темных зарослях и пещерах или гуляют по городу в масках друзей революции. Они — всюду: и в рядах бойцов, и в советских кабинетах, и в домах мирных, безобидных граждан. Кто может указать их, назвать имена, раздавить их, как гадов? А наступает ночь — они выползают, распыленные мраком, для предательской работы. Вот они зажигают свои сигнальные огни, и огни летят в саранчовые поля, призывно маячат и хохочут совами.
По шоссе, от гор, металлически звенела телега. Четко цокали копыта усталой лошади.
Глеб и Сергей пошли по дороге — навстречу. Все — и земля и лес — проваливалось во тьму, и оттого, что не было твердой опоры глазам, Сергею казалось все призрачным, невещественным, и небо и земля одинаково близкими и бездонными, как пустота. И при каждом шаге пугалось и замирало сердце: вот он сейчас опустит ногу, и вместо накатанной дороги — трясина или черная пропасть…
