Галина Николаева - Битва в пути
— Звезды так стремительно улетают от нас? Как странно! — Тина не отводила взгляда от кротких созвездий. — Но ведь если вселенная расширяется, значит она много веков назад была крохотной?
— Католики и утверждают, что был «первичный атом». Он взорвался, и таким путем бог сотворил мир.
— Бога совместили с атомом! — тихо засмеялась Тина.
— Ерунда, конечно! С одной стороны, далекие галактики действительно разбегаются от нас, и видимая нами часть вселенной действительно расширяется. В этом и есть здоровое зерно теории Милна. Но, с другой стороны, в бесконечной вселенной существуют бессчетные количества и расширяющихся и сжимающихся звездных систем… И бесконечны формы существования материи! Мы знаем, что само пространство имеет материальную сущность. Вы помните солнечное затмение двадцать третьего марта тысяча девятьсот девятнадцатого года? — Голос старика авучал молодо, темные глаза смотрели в небо.
Тина поежилась.
— Ничего я не знаю ни о вселенной, ни о вечности, ни о затмениях.
— Как же? — огорчился старик. — Двадцать третье марта, день великого торжества человеческого разума! Слушайте. Мы, материалисты, считаем, что, с одной стороны, солнечные лучи материальны и, с другой стороны, само пространство имеет материальную сущность. Если так, то материальная сущность будет взаимодействовать с материальными телами и звездные световые лучи, проходя в пространстве, близком к солнцу, должны смещаться. Эйнштейн заранее точно высчитал смещение — одна семьдесят пять сотых дуговой секунды. Две экспедиции выехали в зону солнечного затмения двадцать третьего марта. И что же вы думаете? Цифры их совпали с предсказанием. — Старик легким взмахом руки указал на небо. — Сама вселенная поставила звездную подпись под теорией относительности!
И Брамс, и звезды, и торжественные слова Гейзмана, и его родственная теплота, и близость отца, и приеывные слова письма, и мысли о Юре — все в этот вечер сливалось в сознании Тины в одно ощущение силы и покоя, полноты жизни и счастья. «Да, — думала она, — торжество разума в том, что мы, четыре крохотных существа, сидим и мирно беседуем о законах вселенной».
— Мы знаем, что само пространство имеет материальную сущность, — продолжал Гейзман, — но многого мы не знаем о формах существования материи. В каких формах существовала материя многие миллиарды лет назад? Даже в той материи, которую мы сегодня держим в руках, многое нам неизвестно. Взять хотя бы возникновение урана и его превращения. Откуда он взялся? С одной стороны, мы так глубоко проникли в тайны материи, что могущественно овладели глубочайшими процессами ее превращений. А с другой стороны, сколько еще перед нами неразрешенных загадок вселенной!
В речах старика слова «вселенная» и «вечность» приобретали весомость. Галактика становилась такой же реальной и близкой, как кущи тихих деревьев у балкона.
Завороженная этими словами Тина молча смотрела в небо.
Трудолюбивые звезды жили, шевелили лучами, непрестанно ткали свою звездную паутину. Странным образом эти далекие звезды помогали людям проникнуть в сокровенные тайны жизни. Небо было исполнено добра и мира.
— Ну, а с третьей стороны? — нетерпеливый и тревожный голос отца врезался в звездную тишину. — С третьей стороны вы не сказали, что обещаете уточнить некоторые формулировки относительно теории Милна?
— Но мои формулировки в точности соответствуют моим мыслям, — с достоинством возразил старик.
— В чем конкретно вас обвинили в письме? — допытывался отец.
— В идеализме, космополитизме и еще каких-то «измах».
Старик говорил безмятежно, а в настойчивом вопроса отца Тина снова уловила непонятную тревогу..
— Но что же сказали вы?
— Я не мог говорить…
— Почему?
— Видите ли… меня почему-то одновременно спросили, по каким причинам я не сразу примкнул к партизанам. Как будто так легко было разыскать партизан! Это понятно каждому, кто хочет понять. А с тем, кто не хочет понять… я не смог говорить об этом.
— Эх! — с досадой крякнул отец. — Вот тут-то и надо было вам говорить «всесторонне»: и о Милне, и о звездах, и о партизанских делах.
Дней через десять отец сказал Тине:
— Вокруг старика разрастается история. Этот пустяк с трактовкой Милна и прочих идеалистов вначале нетрудно было погасить. Но ты знаешь нашего «всестороннего»? Заладил свое — с одной да с другой стороны… И не желает поступиться ни одним словом!
— Что же ты думаешь делать?
— Я сам проштудировал его лекции и не нашел ничего антимарксистского! А каша заваривается круто. Надо старика вытаскивать…
Через неделю в институте Тине сказали, что ночью арестовали профессора Гейзмана. Тина звонила к Гейзманам, звонила отцу и не могла дозвониться. Вечером, ожидая отца, она в темноте лежала и упорно думала. Лицо старика с огромными глазами стояло перед ней.
«Совсем недавно он сидел вот здесь и спокойно говорил о вселенной, о звездах… А сейчас? За что и почему его взяли? Ошибка? Ну конечно, ошибка! Папа говорил, что никого не берут зря. Что-то есть… Папа говорил, что мы многого не знаем. Вопросы вселенной перекликаются с вопросами атомной энергии, с такими страшными глубинами, о которых я действительно ничего не знаю! Шпионаж, диверсии — все это не может быть не связано с атомной энергией, а значит и со всякими теориями о строении материи и вселенной. Что я знаю об этом? Ничего. А что я знаю о старике? Тоже ничего! Гейзмановские глаза…»
И вдруг ей стало казаться, что глаза эти чересчур наивны. В наивности их померещились приторность и нарочитость. Манера каждый вопрос окружать цепью разных «с одной и с другой стороны», стала подозрительной. «Ведь человек с ясной душой и отвечает ясно: «да» или «нет»…»
В тишине полуночной пустынной комнаты смятенные мысли тревожно разрастались. Вместо знакомого старческого лица возникала маска притворщика и соглядатая. Тогда Тина спохватилась в ужасе и отвращении к самой себе: «Что со мной? Я подлая! Так не верить другу… — С упреком смотрели из темноты чистые гейзмановские глаза. — Но если верить старику, значит не верить тем, кто взял его?»
Две веры — вера в чистоту друга и непререкаемая вера в непогрешимость правосудия — не совмещались. И потерять первую было легче, чем потерять вторую. Потеря первой была лишь мучительной частностью, а потеря второй грозила Тине крахом жизненных основ. И сила жизненного инстинкта направляла мысли по первому, не столь мучительному пути… И снова излюбленная поза старика — опущенные плечи и настороженно выглядывающая голова — начинала казаться типичной позой соглядатая.
И снова Тина садилась на кровати и в страхе спрашивала себя: «Что же, что же со мной?»
Отец пришел поздно. Тина босиком выбежала в переднюю?
— Что? Как?
— Чудовищная ерунда!
— Но как же это могло?! Ты же сам говорил, у нас зря не возьмут!
— Исключения возможны всегда… Лес рубят — щепки летят. Но все скоро выяснится. Это дело дней.
Юрия вызвали из экспедиции телеграммой. Он прилетел вечером и тотчас приехал к Тине. Он молча взял ее ладони и прислонился к ним лбом.
— Тина, я поживу у вас пару дней. Дома слишком тяжело.
— Поживи сколько хочешь.
— Я уеду через два дня. Здесь будет действовать брат. Я буду хлопотать через Москву… И для меня лучше всего в эти дни быть не здесь, не на отцовской кафедре, а под эгидой академика Ломова. Мировое имя. Я думаю, если кто-нибудь сможет помочь, так это он.
Через день, прощаясь, он поцеловал ее и сказал:
— Как хорошо, что у меня есть еще и этот дом! Хорошо, что есть ты, Тина.
Он писал ей часто и нежно. Но все происходившее меж ними отодвигалось Тининой тревогой за отца.
— Дело дней… — твердил отец о старике Гейзмане. Но проходили дни, прошло больше месяца, а старик все еще сидел.
Отец стал молчалив. Он избегал разговоров с Тиной о старике. Тина знала только, что к его письмам и заявлениям присоединилось еще несколько человек.
Однажды он пришел разгоряченный. Он отказался от ужина и принялся быстро ходить по комнате. Тине послышалось, что он говорит сам с собою. Она вошла в кабинет. Отец был вне себя. Он остановился и продолжал говорить:
— Меня, коренного пограничника, обвинить в защите шпиона! — Он рассмеялся сухим, гневным, не своим смехом. — Как будто я половину жизни не стоял на страже границы! Я привык ловить шпионов, нападать на врагов и всячески защищать мирный труд советских людей! Как же я могу не стать на защиту, когда…
Он задохнулся, несколько раз трудно сглотнул что-то, подошел к столу, не нашел стакана и прильнул к горлу графина с водой. Выпил почти всю воду, остатки плеснул себе на руки, заливая ковер и кресло, мокрыми ладонями протер лицо. Успокоившись, он заговорил уже с усмешкой:
