Бунт женщины - Николай Павлович Воронов
В эту мукомольную горячку украли Батыя. Искали пса и стар и мал. Сам Куричев попеременно с Колен Гомозовым объездили все окрестные деревни. Искали через встречных и поперечных, через знакомых, родственников, милиционеров. Искали не только из сострадания к Куричеву, но и потому, что был красив, неотразимо ласков непоседливый кудряш Батый.
Однако он так и исчез навсегда.
* * *Рассвет начинался в ущелье: брезжил иссера-серебристо, матово зеленел, гнал медную муть. Потом в каменную прорву ущелья, срезая бока, протискивалось солнце. В сухие морозы оно вставало малиновое, полированное; на его фоне скалы и деревья выделялись четко, рисованно.
Нынче Куричев проспал рассвет, и когда в полной охотничьей справе: ружье за спиной, патронташ вокруг талии, вязаная сумка через плечо, кривой в кожаном чехле нож на поясе, — выбежал на лыжах за околицу, солнце висело над ледяной макушкой горы. Оно было красным в светлой поволоке изморози и вздымало к потолку неба красный столб.
В конце кряжа Куричев со страхом и изумлением увидел другое красное солнце с красным столбом. В этой части небосклона изморозь была плотней, солнце и столб повторялись в воздухе, словно в зеркале.
Покамест он скользил к пионерскому лагерю, погруженному в студеное молчание, двойник солнца потускнел, блеклая краснота закоптилась.
У ворот Куричев остановился. Отражение призрачно заструилось, истаяло, занавешенное бородами туч.
Он шел вдоль ограды, смотрел в просветы балясин на дом и ель. На крыльце алели в толстых плитах снега следы, а на затененных перилах, тоже заваленных снегом, выделялась широкая вмятина. Это он всходил на крыльцо, это он сидел на перилах. Здесь, в безмолвном доме, жила летом сестра-хозяйка Нина Солдатова. Он придумал, что делит с нею, невидимой, длинное зимнее одиночество, и верилось, когда уходил обратно, она нежно склоняется над отпечатками валенок и застенчиво водит ногтем в канавках, выдавленных швами стеганых брюк.
Нина, Нина! Давно ты уехала, слишком давно. Окно твоей комнаты облипло инеем. Куричев отдышал на стекле круглую ямку и заглянул внутрь комнаты. Там ничего не осталось, кроме чучела совы, иссохших пчелиных сот на столе, за которым составляли финансовые отчеты.
Нина, Нина! Нет тебя и есть ты. Сейчас ты будешь бежать санными колеями вместе с ним. Ты и не подозреваешь, какой путь он выбрал: тот самый, по которому однажды ездил с тобой в кумысную. Ты, конечно, забыла каурого коня с мохнатыми бабками, плетеный ходок, Батыя, сидевшего на облучке? А, может, не забыла? Гадать он не будет, хотя очень важно — забыла или не забыла. Коль на то пошло, он напомнит обо всем. Ведь ты бежишь вместе с ним.
В лесу багряный снег и сиреневые тени. В кронах сосен клекочут снегири. Сорока перелетает меж придорожных деревьев. Морозно. Звучно. Величественно. Но не то, не то. Тогда было все прекрасней!.. Цветные поляны: гвоздика, иван-чай, синюха, пушица и колокольчики, колокольчики, колокольчики, качающиеся от того, что под их купола лезли тяжелые шмели. С гранитных вершин скатывалось воркованье голубей. Батый то соскакивал с ходка в траву и нырял в ней, помахивая обрубком хвоста, то запрыгивал обратно и сидел на рассохшейся доске облучка, с веселой усталостью дышал, блестя влажными резиновыми подгубьями.
На голове Нины был повязан белый плат, края она настолько выдвинула, что сбоку не было видно лица.
Куричев заглядывался на Нину. В светлой сени плата колыхалась у лба черная прядь, сквозил меж ресницами ласковый блеск глаз, в невольной улыбке покоились карминной огненности губы. Она чувствовала себя счастливой. Да и как пребывать в другом настроении, едучи в ладном ходке, среди леса, обволакивающего теплым настоем хвои, березовой коры, муравейников, под небом цвета индиго, в солнечном лоне которого держат путь облака.
Балаган кумысной стоял близ родникового ручья, закрытого крылатыми ветками папоротников. Неподалеку желтел оструганный длинный и узкий стол. Дальше лоснились бревна коновязей, а за ними высились изгороди загонов; в одном игигикали жеребята, в другом, стабунившись вблизи загона жеребят и вытягивая головы поверх жердин, ржали лошади. Молодые стройные башкирки накидывали волосяные петли на шеи кобыл, выводили к коновязи, доили в туеса.
Нина познакомилась с Линизой, девушкой, под халатом которой шелестела чешуя монет, взяла у нее укрюк и ловко заарканивала кобыл.
Когда Нина вбегала в загон, Куричев бледнел от тревоги: лягнут, наступят, укусят, стиснут. А она, пробираясь к недоеной лошади, проворно мелькала в табуне, оборачиваясь, смеялась, шаловливо вскидывала гривы. Если бы Куричев не знал, что Нина замужем и имеет двух детей, он не принял бы ее за женщину. В эти минуты казалось, что она все еще находится в той поре юности, когда каждый поступок освещен чистотой, естественностью, безмятежностью. По-видимому она не утратила прежних удивительных свойств. Иначе он не полюбил бы ее так. Молитвенно. Тайно. Неотвратимо. Без надежд.
С позволения Линизы Нина подоила пегую кобылу. И когда выливала молоко из туеса в бидон, к ней подбежал жеребеночек, ткнул мордой в плечо и отпрыгнул.
— Не бойся, — сказала Линиза. — Шалун.
Нина хлопнула ладонями. Он отскочил, игриво попрядал ушами и вдруг стрельнул к ней, промчался впритирку. Нина задорно побежала за ним. Он запрыгал вполуоборот, косясь дегтярным глазом. Едва Нина обвила его за шею, начал мягко вскидываться, словно хотел встать на дыбы.
И Нине и Куричеву понравился кумыс: холодный, резкий, приятно отдающий солодом. Они сидели на высоких лавочках, облокотясь о длинный-длинный стол, и пили этот ядреный напиток, приготовленный из квашеного кобыльего молока. Нина опять молчала, но не так, как в дороге: там хотелось быть одинокой в светлом безмолвии, а здесь — заодно с Куричевым. Она приближала к его лицу свое, милое, еще более зарумянившееся, вертела ладонями стакан, прислоняла его к стакану Куричева.
Во взгляде Нины было столько тепла и доверия, как будто между ними установилась большая тайна. Да, пожалуй, они обладают одной и той же тайной, но не такой, которую нужно скрывать, потому что она безнравственна, а такой, которая теряет очарование, если в нее посвятить непричастное сердце. Есть вещи, прекрасные лишь для одного тебя. Ты потрясен их несказанным значением,
