Алексей Чупров - Тройная медь
—Ты разреши, я поцелую тебя.— Он быстро привлек ее к себе и нежно поцеловал в губы, ощущая одновременно и волнение от ее близости и напряженное ожидание нападения, как и пару часов назад, когда он отвернулся от отца.— Прощай,— сказал он и, оставив Алену, пошел назад через проспект на красный свет, лавируя между медленно проезжающими машинами.
Очутившись на другой стороне проспекта, у высоких пик чугунной ограды, Андрей постоял, словно испытывая свое мужество и даже желая, чтобы Федор догнал его, и примериваясь, каким приемом сбить Федора с ног, если тот полезет драться. Но никто не догнал его. И он неторопливо, не оглядываясь, пошел вдоль ограды, размышляя в такт шагам; и мысли были приятны, как отдых после пережитого, как награда победителю.
«...Ирина Сергеевна, во всяком случае, будет благодарна мне за этот острый эксперимент... Когда-нибудь расскажу. Да и Ивлева со временем поймет. Нет у нее ничего общего с этим работягой. Поймет и придет ко мне; ведь в итоге у нее — никого, кроме меня... Попрощался я с ней красиво, плохого ей ничего не сделал... Придет — прощу. Я человек добрый, милосердный. Для нашей общей жизни даже лучше, если она будет чувствовать себя передо мною виноватой...— Он представил себе униженную, вымаливающую у него прощение Ивлеву, ее заплаканные глаза, припухшие губы, робкий искоса взгляд и, с особым удовольствием, ямочки у нее под коленями, их нежную плоть.— Но если и все они — отец, Алена, Ирина Сергеев на, друзья-приятели — отвернутся от меня, ничего страшного не произойдет. Надо привыкнуть к тому, что в наше время людей, даже самых близких, обстоятельства легко превращают в прошлое, и не страдать от этого. В конце концов чем более одинок человек, тем он сильнее, потому что свободнее. А творчеству необходима свобода!..»
2Они просыпались рядом уже седьмое утро. Федор первым открыл глаза и беспокойно глянул на круглые корабельные часы, подарок Чекулаева, висевшие над Алениным письменным столом, но тут же вспомнил: сегодня выходной и у часовых стрелок нет над ним власти.
Всю неделю жил Федор в каком-то особом состоянии, которое и счастьем-то трудно назвать, столько было в нем жизненной прочности.
Алена настояла, чтобы из общежития он перебрался к ним, сказала решительно: «Или будешь жить дома, или расстанемся...» Конечно, мучила его неловкость из-за отъезда Всеволода Александровича, но Алена убеждала: «Отцу так лучше. Для творчества одиночество необходимо». И тревожило то, что еще не подали заявление в загс — мало ли как могли отнестись к этому окружающие,— а она смеялась: «Предрассудки от нас не убегут. Успеется. Разве я тебе так плохая жена?..»
Действительно, когда Алена просыпалась, она шептала ему: «Спи», — а сама вставала; его же будила впритык — в шесть пятнадцать. На стуле висела свежевыглаженная, даже чуть теплая рубашка, и на столе в кухне — завтрак, и собран ему завтрак на завод с собой, правда, это был целый обед, и он пытался отнекиваться: «Заводская столовая — люкс»,— но она обижалась, и приходилось брать сверток с бутербродами, и жареное мясо или котлеты, и яблоки, и кофе в термосе.
Домой он возвращался раньше Алены. Елена Константиновна не стеснялась давать ему поручения; и если бы не Алена, ходил бы он по магазинам, перетаскивал из комнаты в комнату мебель, ремонтировал, подкрашивал до позднего вечера. Но появлялась Алена, делала Елене Константиновне выговор за эксплуатацию уставшего после работы человека, а ему выговор за то, что не встречает ее на остановке, и они уходили гулять. Возвращались поздно, на цыпочках пробирались в Аленину комнату и, едва оказывались вдвоем, обо всем забывали. Федор стал смотреть на спящую Алену. Окно выходило на северо-запад, и в комнате светало неспешно. Глядя на Алену, он видел, как исчезали сумеречные тени у нее под глазами, у крыльев носа, под нижней губой, таяли в ямочках щек, у ключиц, под грудью... Светлея, она словно молодела на глазах, и оттого его с новой силой влекло ласкать ее, целовать. Но он сдерживался, помня с благодарной нежностью к ней, как рано вставала она для него всю неделю. А вчера вечером они муть не поссорились. Два дня назад, получив у цеховой бухгалтерши премию, Федор сразу постучался в следующую дверь, в кабинет начальника цеха. У Пожарского никого не было, он сидел, просматривая какие-то бумаги, и Федор начал без предисловий: «Вы мне помогали проталкивать рацпредложение. Без вас оно бы заглохло. И я считаю, премию мы должны поделить пополам... Тем более у вас ребенок недавно родился...»
Деньги у него лежали в карманах рабочей куртки, в левом, что был почище, — часть для Пожарского, в правом — своя.
Пожарский с тяжелым вздохом снял очки, потер переносицу хрящеватого носа, встал во весь рост— при своей худобе он казался даже выше Федора — и, глядя не на него, а на модель станка под стеклом, стоящую на столе рядом с маленьким аквариумом, сказал: «Вы, Полынов,— обычно он говорил «вы» и «Федор», и это «Полынов» насторожило Федора,— я так понимаю, считаете, что совершаете благородный поступок...»
«При чем здесь благородство? — начал возражать Федор.— Я просто по-честному. Если бы мне рабочий помогал, с рабочим бы разделил, но если вы начальник цеха, что же мне, в крохоборы записываться?..»
«Да,— словно не слушая его, продолжал Пожарский.— У меня родился сын, и зарплату я хотел бы иметь побольше. Но при чем здесь ваша премия? Мне кажется, у начальников разных рангов есть множество способов брать с подчиненных мзду, деньгами ли, борзыми ли щенками, лишь бы брать. И многие свыклись, и берут и дают сами. Однако я...— Он приладил очки и замолчал, как бы в раздумье, стоит ли говорить Федору.— Может быть, вам покажется наивным, но я считаю, не надо было проливать столько крови, не надо было отдавать жизни стольким прекрасным, умнейшим людям, ни к чему было возводить в законы замечательные принципы, о которых мечтало человечество, а оставить все по-старому: господа и холуи. Ведь моя прямая должностная обязанность: поддерживать инициативу рабочего... Ну, не обижайтесь, Федор.— Он подошел, усадил его на стул возле стола и сел рядом.— Я слышал, и вы собираетесь жениться... У меня сын, у вас кто-нибудь родится. Посудите, что мы им обязаны завещать? Деньги? Дачи? Вещи? Оно, конечно, нужно. Но главное для возможности достойной жизни человека — отечество. Динамичное. Сильное. Способное объединить вокруг своих принципов весь мир. Это наша судьба. Или мы это сделаем, или нас, детей ли наших возьмут за горло... Есть кому. Значит, надо работать честно, а не в благородство и церемонии играть. Идея — ваша, первоначальные расчеты — ваши, вы первый год ходили по кабинетам, стучали кулаком... Так и премия ваша...»
После такого разговора было бы неудобно отказаться поработать на всех станках, какие будут в бригаде. Но следовало сказать об этом Алене.
Вчера сидели допоздна на кухне, Елена Константиновна не уходила, и Федор решился говорить при ней.
«Я тебе рассказывал про бригаду. И если меня — бригадиром, надо знать четко самому, с какого станка что спросить можно,— рассудительно начал он.— Иначе трудно будет разобраться, кто как работает».
«Ты меня в помощники возьми»,— приласкалась Алена.
«Делать тебе нечего»,— тревожно вставила Елена Константиновна.
Федор с сомнением посмотрел на Алену, погладил по голове.
«Что, не справлюсь? Тяжело?» — поинтересовалась она.
«Не без того. Свежий человек, бывает, домой явится после такой работы и сейчас где сел, там и заснул... Но я к тому... Я недели три на фрезерном буду работать, потом на сверловке. Фрезерный этот — старичок. Правда, вчера я с ремонтниками возился с ним, но много на нем не заработать, да и на сверловке... В общем, не хочу тебя обманывать. Последние два года я меньше трехсот не получал, но сейчас такой момент... организация бригады... По-новому многое складываться будет. Так что — рублей на сто пока меньше, может быть, будет получаться».
Она прижалась к нему, шепнула насмешливо: «Это ужасно».
«Что?! — испугался он и отстранился от нее слегка.— Но мы уже начали это дело. Я не могу на попятную... На меня рассчитывают».
«Сто рублей — побольше моей пенсии,— осуждающе заметила Елена Константиновна.— Ради чего ж такими деньгами бросаться?»
«Мы через два года на новую модель станка переходим,— принялся объяснять Федор.— Эта модель повышенной точности потребует. Как сейчас работают, к ней и не подступиться. Значит, бригадный метод к тому времени, пусть вчерне, но отлажен должен быть, чтобы рублем контролировать каждого. Ведь нынешние принципы оплаты труда сложились аж пятьдесят лет назад, в основном на базе тарифной реформы тысяча девятьсот тридцать первого года. — Федор с удовольствием растолковывал то, что недавно слышал от Пожарского. — Чтобы создать новую систему оплаты, экономистам надо пересчитать множество позиций. Процесс долгий, на несколько лет... Тут есть риск потерять в заработке, мы ж не сами по себе, мы и от смежников зависим... Но новая система оплаты необходима...»
