Владимир Попов - Разорванный круг
— Какие у вас ко мне претензии? — спросил Тулупов.
— До сих пор не было никаких. Сегодня появились. Вы применяете неприемлемый метод — нажим. У нас свободно разрешалось добавлять кандидатов к списку, и никаких бед от этого не было. Ни одного сукиного сына ни разу в партком не избрали.
— Что вы знаете о Карыгине? — спросил Тулупов, поняв наконец, что Брянцев действовал так решительно не из мелких соображений, а в силу глубокой убежденности в своей правоте.
— Многое. Но, к сожалению, ничего не могу доказать. Поэтому и не дал формально отвода. А вот в беседе по душам — могу.
И Брянцев стал рассказывать Тулупову о теневых сторонах биографии Карыгина, историю его падения.
Тулупов не усидел на стуле. Встал и слушал, нервно шагая вдоль длинного стола, приставленного к письменному. Он живой, порывистый в движениях, и не научился еще придавать своему лицу непроницаемое выражение, свойственное некоторым многоопытным руководящим работникам. Оно отражало все, что он думал, что переживал, и поэтому нравилось Брянцеву.
— Зря не поставили меня в известность раньше, — упрекнул он Брянцева, когда тот умолк.
Брянцев пожал плечами.
— Когда? Так прийти и просто рассказать — ни к чему. И контактов у нас особых не было. Вы могли неправильно меня понять: Карыгин капает на меня, я — на Карыгина.
Тулупов молчал. Он думал о том, что теперь ему делать. Запросить соответствующие организации? Но если слова Брянцева подтвердятся, как он будет выглядеть? Увлекся, проглядел? Просто вычеркнуть Карыгина из числа людей, на которых он опирался, — это полумера. А что можно предпринять еще?
И вдруг, как это бывает порой в минуты обостренного мышления, все поведение Карыгина, которое казалось до сих пор таким партийным, предстало перед Тулуповым в совершенно ином свете. Карыгин во всех своих действиях преследовал одну цель: дискредитировать Брянцева.
Бывает, что весы, на которых оцениваешь деятельность людей, в течение нескольких мгновений изменяют свое положение, и чаша, которая до сих пор перевешивала, поднимается вверх. Так случилось и сейчас. На этих весах Карыгин вдруг стал почти невесомым, а Брянцев обрел вес.
Тулупов остановился посредине кабинета и, взглянув на Брянцева, увидел его как бы другими глазами. Перед ним сидел уставший, хотя всячески старавшийся этого не показать, человек, несущий на себе огромный груз ответственности, человек, который не побоялся навлечь на себя гнев райкома, но выполнил свой партийный долг. И человек этот оградил его от большой ошибки.
Он посмотрел на часы. Пять минут первого.
— А не пора ли по домам, Алексей Алексеевич? Говорят, вы последнее время совсем от дома отбились.
«Опять говорят, — подумал Брянцев. — Воображаю, что они сделают со мной, когда будут разбирать мое персональное дело об уходе от жены. Тут уж пощады не жди».
Тулупов вышел, а Брянцев позвонил диспетчеру и попросил подослать ему дежурную машину, грузовую трехтонку.
Темный коридор освещался только светом, вырывавшимся из приемной заместителя директора по кадрам, и, едва Тулупов поравнялся с ней, как из двери вышел поджидавший его Карыгин.
— Юрий Павлович, — сказал он, — можно вас на минуточку?
— Другой раз, — вежливо ответил секретарь райкома и прошел мимо.
На площади перед заводоуправлением стояла трехтонка. Брянцев легко перемахнул через стенку кузова и уселся на скамью. Тулупов постоял перед открытой дверкой кабины и тоже полез в кузов.
Замелькали огни фонарей вдоль шоссе. Еще пять лет назад здесь не было ни шоссе, ни троллейбусного и автобусного движения. Рабочие добирались до шинного завода кто трамваем, кто пешком. А сейчас шоссе, да такое великолепное, что и в кузове грузовика не испытываешь толчков.
Въехали в город. Навстречу им рванулась широкая улица с бульваром посредине, затопленным одуряющим запахом ночных фиалок.
О чем думал секретарь райкома, директор не знал, но чувствовал, что им владели невеселые мысли, — глубокая складка залегла между бровями.
«Теперь дело его совести, — решил про себя Брянцев, — запрашивать о Карыгине или спустить на тормозах».
Подъехали к широкооконному дому, занимавшему целый квартал. Тулупов пожал Брянцеву руку, крепко тряхнул ее, и Алексей Алексеевич понял, что приобрел в его лице друга. Но понял также, что приобрел сегодня и врага. Беспощадного притом, скрытого. Правда, в райком партии Карыгин больше не ходок, но мало ли есть в стране организаций, где его не знают?
Пришло на память охотничье правило: медведя надо класть наповал, потому что нет ничего опаснее раненого зверя.
Глава семнадцатая
Вызов в Госплан федерации был для Брянцева неожиданным. Экономисты не успели подготовить материалы к вечернему самолету, пришлось отложить вылет на утро.
Брянцев даже рад этому. Вечером Василий Афанасьевич, его шофер, наловил великолепных озерных раков, теперь они полетят с ним в Москву. Там таких не найти, а Еленка любит раков с детских лет — на Дону они первое лакомство.
— Не задохнутся? — спросил Брянцев.
Шофер снисходительно посмотрел на него.
— Что вы! Я их сухим мхом переложил. В такой упаковке с ними ничего не станется.
Брянцев верит и не верит. Рыболовы у него доверием не пользуются, а Василий Афанасьевич — настоящий рыболов. Своеобразный он человек, Василий Афанасьевич. Заботливый, преданный, но не теряющий своего достоинства. Кого не любит, того не возит. У Хлебникова продержался только две недели и запросился в грузовой парк. И вежлив тот был, и внимателен, и перерабатывать не заставлял: привезет его на совещание — домой отпускает, не заставляет ждать у подъезда по три-четыре часа. Но шло это не от души, а от наигранного демократизма, — вот, мол, какой я свойский и простой.
Василий Афанасьевич научился отличать естественную простоту от игры в простоту и фальши не выносил. К Брянцеву он и привязался за то, что тот не играл. Не заладится у него что, муторно на сердце — молчит, а отойдет немного — разговорится, и, что больше всего ценил Василий Афанасьевич, — посоветуется. Ничего тут удивительного нет. Оба шинники, только один делает их, а другой на них ездит. Сядет рядом с ним Брянцев — и чувствует шофер, что везет своего человека. Ничего ему от директора не нужно, ни квартиры, потому что свой домик есть, ни премии, потому что шоферам никаких премий не начисляют. Но старается он изо всех сил. Знает Василий Афанасьевич много больше того, что полагалось знать шоферу, — при нем Брянцев вел любые разговоры, доверял даже письма получать до востребования.
В аэропорту Василий Афанасьевич передал Брянцеву берестяную кошелку, затянутую обрывком старой рыболовной сети. Он догадывался, кому предназначаются раки, а потому выбрал самых больших и широкозадых.
Транзитный самолет опоздал, Брянцев добрался до Сивцева Вражка только к девяти. Позвонил на всякий случай, хотя ему было известно, что Валерка в пионерлагере. Подождал немного и отпер дверь своим ключом.
Не раздевшись, вывалил раков в ванну и невольно залюбовался ими. Подобрал же экземплярчики Василий Афанасьевич. Вот будет довольна Еленка!
Сколько раз пытался Брянцев сделать ей какой-нибудь подарок и всегда получал отпор. Не устояла только, когда принес отрез шерсти цвета фрез, — очень уж подходил этот цвет к ее светло-серым глазам, к пепельным волосам. И только однажды сама сказала, когда он затащил ее в комиссионный магазин на улице Горького: «Купи мне эти серьги, Алеша. Они очень подойдут к тому платью». Серьги были недорогие, коралловые. Потом она, как бы оправдываясь, призналась: «Мне очень хотелось иметь от тебя какую-нибудь вещицу, которая постоянно напоминала бы о тебе. Но сам ты не проявляй инициативу. Запрещаю. Не потому, что не доверяю твоему вкусу. Так… вообще… не надо».
Брянцев поворошил раков, сбрызнул их водой из душа, отчего они зашуршали, расползаясь в разные стороны, и прошел в комнату.
Сел на диван. Хотелось отдохнуть, а вернее, просто побыть в этой комнате, которая всегда вызывала у него чувство умиротворения и успокоенности. Как все мило здесь. Ничего лишнего, что мешало бы жить. Низкий диван, круглый журнальный столик с двумя легкими креслами по бокам, маленький письменный стол у окна. Небольшое пианино уютно примостилось в углу. На нем бисквитного фарфора бюсты Моцарта и Доницетти. Удобный торшер с кокетливым абажуром, сделанным руками Елены.
Алексей Алексеевич закурил, посмотрел, открыто ли окно; Елена не любила запаха застоявшегося табачного дыма. Открыто. Только сейчас он заметил на столе тетрадь в сафьяновом переплете с золоченым обрезом, которую никогда не видел раньше.
Взял тетрадь и снова уселся на диване. Наспех перелистал страницы, исписанные знакомым почерком, увидел, что это дневник, и захлопнул его. Не из деликатности. Страшно стало заглянуть в человеческую душу, в те глубины, которые, безусловно, скрываются от него. Но любопытство взяло верх, он открыл первую страницу.
