Александр Чаковский - Год жизни
Но есть иные собрания. Они не нужны никому, если не считать тех людей, которые их организуют. Да и у них нет необходимости в этих собраниях, если иметь в виду потребность разума и сердца, а не казенную необходимость отчитаться перед вышестоящей инстанцией.
Печать равнодушия и мертворожденности лежит на таких собраниях.
«Есть предложение поручить ведение собрания…»
Собранию это безразлично. Не все ли равно, кто будет «вести» ненужное, неинтересное людям дело? Пускай «ведут», лишь бы поскорей…
А дело скучное, неинтересное. Это видно уже из названия доклада: «О некоторых предварительных итогах движения за ускорение оборачиваемости…» И докладчик надоел. Слышали его не раз. Неизвестно, кого он любит, кого презирает, за что готов умереть, за что жить до ста лет.
Докладчик просит час.
— Э-э, нет! Тридцать минут! — кричит собрание: на этот раз затронуты его кровные интересы, и оно оживляется.
Но у докладчика доклад написан на бумаге. «Перестроиться на ходу» он не умеет, всю жизнь читает по написанному.
— Есть все же предложение, — взывает председатель, — дать час. — И, конечно, добавляет — Вопрос, товарищи, серьезный.
Ну что поделаешь, положение безвыходное, час так час! Доклад начинается…
Открытое партийное собрание Управления строительства началось в шесть часов вечера. Двадцать три коммуниста и кандидата партии и беспартийные собрались в маленьком дощатом зале заседаний. Председатель, секретарь партийной организации Сизов, объявил название доклада: «О некоторых предварительных итогах хода строительства туннеля». Докладчик — начальник Управления строительства Фалалеев.
Доклад оказался самым обычным, проходным, так сказать, докладом. Много цифр, констатировались «плюсы и минусы в работе», но главной, пронизывающей весь доклад идеи, воинствующей мысли не было.
Докладчик хвалил работу западного участка, хотя и обратил внимание Крамова на необходимость больше заботиться о бытовых нуждах коллектива. «На восточном же участке, — сказал докладчик, — имел место ряд общеизвестных неполадок, причиной которых явилась неопытность молодых технических кадров участка», но «теперь положение выправилось».
Людям было скучно, хотя докладчик говорил о деле, ради которого они сюда приехали, о главном на этом этапе деле их жизни. Но оттого ли, что докладчик говорил об этом деле в тех же самых выражениях и при помощи той же сотни слов, какими часто пользуются докладчики под всеми нашими широтами, или от сознания, что час, отведенный докладчику, — это еще не конец и что обязательно найдутся люди, которые без всякой необходимости выйдут к столу и, несколько перетасовывая ту же сотню слов, будут растягивать «прения», — но так или иначе собранию было скучно.
Я сидел рядом с Агафоновым на скамье у стены. Слова докладчика доходили до меня будто через вату.
Сегодня утром, встретив Светлану в штольне, я сказал ей: «Не буду выступать». Она улыбнулась и незаметно для других пожала мне руку.
Но странное дело: придя к определенному решению, и не обрел желанного спокойствия, которого так жаждал после мучительных ночей раздумий. И радость, оттого что повод, могущий усложнить мои отношения со Светланой, устранен, не ощущалась мною так сильно, как я этого ожидал.
И вот я сидел на собрании и рассеянно слушал докладчика.
Но чем больше и слушал его, чем больше старался сосредоточиться, тем сильнее росло во мне раздражение. «Почему он так скучно говорит? — думал я. — Неужели он не видит, не чувствует, что между ним и собранием — стена?»
Начались прения. Их форму и содержание определил доклад, люди говорили вяло и неинтересно.
«А я сижу и молчу, — продолжал думать я. — Мог бы поднять вопрос, важный, острый, но я молчу. Среди нас, коммунистов, есть негодяй, а я молчу. Значит, я покрываю его, становлюсь его соучастником…»
И мысли, которые я так упорно гнал от себя, снова нахлынули на меня.
Ни разу еще за последние сутки я не ощущал с такой остротой преступности моего молчания, как сейчас, на этом скучном собрании. Мне представилось: в то время как люди в этой комнате заняты своими обыденными делами, там, за окнами, начинается пожар, я один знаю об этом, знаю, но молчу.
Впрочем, я говорю сейчас полуправду. В те минуты, я ненавидел Крамова не только за его дела, я снова со всей силой ощутил в нем соперника, человека, вставшего между мной и Светланой.
После того как выступили три человека, председатель тщетно взывал к собранию — желающих говорить больше не находилось. Но по установившейся для собраний традиции число «три» означало, что прения прошли «слабо», были «скомканы», и руководителям собрания могло нагореть как за доклад, «который не содержал в себе достаточно самокритики и не обеспечил должного уровня прений», так и за организацию собрания. Надо было довести число выступавших до шести-восьми: с этих цифр обычно начинались показатели «должного уровня». Но желающих выступить больше не нашлось.
И тогда председательствующий, исчерпав все варианты побуждения вроде: «Что ж, товарищи, неужели нет желающих?», «Вопрос важный, товарищи!», «Давайте говорить, товарищи!», «Неужели не о чем сказать, товарищи?» — приготовился произнести заключительную фразу: «Тогда есть такой проект решения, товарищи…»
И в этот именно момент я встал. Поднял руку и громко сказал:
— Прошу слова!
— Хватит! Закрыть прения! — крикнул из зала кто-то разочарованный в том, что близкий, казалось, конец собрания внезапно отодвигается.
Но председательствующий, довольный появлением еще одного оратора, немедленно возразил:
— Прения не закрыты. Каждый имеет право высказаться. Просим, товарищ Арефьев.
Я вышел к столу президиума и встал сбоку.
— Товарищи! — сказал я, удивляясь своему спокойствию. — Как вы знаете, я еще молодой коммунист, точнее — кандидат партии. На это собрание я пришел со своими недоумениями, сомнениями, со всем, что лежит у меня на сердце. Я хочу, товарищи, поговорить сегодня о работе западного участка.
— Восточного! — крикнул кто-то с места, полагая, очевидно, что я оговорился.
— Нет, товарищи, — сказал я, — мне хочется сейчас поговорить не о себе, не о нашем восточном участке. Речь идет о западном и главным образом о его начальнике, товарище Крамове.
В зале сразу стало тихо.
Тот неясный, но ощутимый шум приглушенных голосов, который все время стоял в зале, теперь оборвался. Должно быть, люди почувствовали, что им предстоит услышать нечто такое, к чему нм необходимо определить свое личное отношение, высказаться «за» или «против». И тишина, мгновенно сменившая шум, была особенно ощутимой. Многие обернулись в сторону Крамова. Он сидел во втором ряду, на краю скамьи, с трубкой, зажатой в руке. Когда я назвал его имя, Крамов чуть откинул голову и подчеркнуто удивленно приподнял брови.
— Вам будет непонятно, товарищи, то, что я говорю, и волнение мое непонятно, если я не расскажу о своем первоначальном отношении к товарищу Крамову, продолжал я.
Сизов поднял руку ладонью кинзу, останавливая меня, и, обращаясь к собранию, добродушно сказал:
— Судя по началу, товарищ Арефьев явно не уложится в десятиминутный регламент.
Он повернул ко мне голову и спросил:
— Сколько вам нужно, товарищ Арефьев?
Почему-то его вопрос очень обидел меня.
— Я, кажется, еще не превысил регламент. Прошу не мешать! — грубо ответил я.
Сизов пожал плечами и сказал:
— Продолжайте.
Несколько мгновений я молчал, стараясь вновь обрести равновесие; это мне удалось, и я продолжал так же спокойно, как начал:
— Повторяю, товарищи: я должен все это рассказать, чтобы вы поняли, что сейчас происходит… в моей душе.
И я начал говорить о том, как я познакомился с Крамовым, как он понравился мне. Потом рассказал, как помог Крамов восточному участку при неполадках с компрессором.
— Я полюбил Николая Николаевича Крамова, он казался мне настоящим героем нашего времени, человеком переднего края, волевым, умелым, обаятельным, смелым…
— Товарищ Арефьев! — вдруг прервал меня сидевший в президиуме Фалалеев. — Вы все-таки давайте к повестке дня. Ну что вы лирикой занимаетесь: «Полюбил», «разлюбил»… Крамов не девушка.
Раздался чей-то смешок.
— Прошу не перебивать меня! — снова сорвался я со своего тона. — Вы… вы мочалку жевали, товарищ начальник, а я говорю о том, что у меня на душе, в сердце!..
В зале послышался неодобрительный шум.
Сизов постучал карандашом о графин.
— Простите меня, товарищи, — сказал я.
Сизов снова поднял руку.
— Товарищ Арефьев, как я и предполагал, исчерпал свой регламент, не сказав, по-видимому, главного. Лично я предлагаю продлить ему время. Товарищ Арефьев, очевидно, волнуется…
Зал молчал. Я чувствовал, что люди еще не определили своего отношения к моему выступлению. Активная нелюбовь к затянувшимся собраниям мешала им высказаться за продление срока регламента.
