Ион Чобану - Мосты
— Возьми замок, пойди повесь на его дом… Чтобы никто не вошел.
— А зачем вешать теперь замок? Замок — он для добрых людей. Какой с его прок нынче? — Фашисты срывали с петель запертые двери. Грабили кооперативы, магазины, склады.
— Хорошо, что ты не пошел на службу… — говорила мать отцу.
— Неизвестно, кому хорошо, кому плохо! — отвечал отец. — Может быть, лучше всего мертвым.
Нажимать на отца начали месяца два спустя. Духовенство и чиновники вернулись из-за Прута. Батюшка Устурой повадился к нам.
— Костя… Транснистрия[13] очень нуждается в священнослужителях. Там пусто, хоть шаром покати… Наш братский долг — вернуть людей в лоно веры…
— Не поеду, батюшка.
— Подумай, посоветуйся с женой.
На восток днем и ночью тянулись войска разноязычных армий.
Проходили немцы, и мальчишки с крохотными телятами убегали в глубь леса. Немцы очень любили мясо таких, еще с молочными зубами, сосунков.
Когда проходили итальянцы, женщины прятали кошек в духовках и дымоходах. Война принесла нищету, голод, а с ними — тьму мышей. Поэтому в Кукоаре кошками дорожили. Итальянец же как услышит, что кошка мяукает, прямо-таки шалеет…
— Костя… Церковный совет. Все зажиточные сельчане говорят, что вел ты себя достойно, не принимал должностей и почестей от большевиков… Но… настало время хорошо подумать. Кто не с нами — тот против нас. А тебя спросят в примарии: с кем ты?
— С Кукоарой он, батюшка! Все беш-майоры с Кукоарой!
— Добрый день, дед Тоадер! Как живете-можете?
— Воюю со старостью.
— Решето еще вертится?
— Вертится, святой отец!
— Фасоль еще сажаешь?
— Сажаю, батюшка… Но вымениваю на мясо.
— Ты совсем не изменился.
— Мои кости для этого слишком старые.
При деде поп не хотел говорить с отцом о государственных интересах. Толковал о мелочах. Рассказывал, как справлял пасху в Олтении[14]. Но когда старик удалился, продолжал свои уговоры:
— Забудем былые раздоры, Костя… Мы же были детьми. А дети — они безжалостные, беспощадные… Ты обзывал нас чесночниками, мы жаловались отцу… А старик был крутого нрава…
— Что было, то сплыло, батюшка. Сколько воды утекло… Мне уже поздно начинать все сначала.
— На праведный путь никогда не поздно вступить…
— И заблудшая овца, которая возвращается в стадо, особенно в цене…
— Костя! — Батюшка поднял руки. — Где-то мы были неправы. Сознаю… Несправедливо поступили с вами…
— Нет, все было как надо. И теперь вы не ошиблись. Во имя неба хотите, чтобы я верой и правдой служил земле. Тому же, чему служат и кресты на самолетах!
— Костя!
— Нет, отец, вы меня выслушайте…
— Скажи лучше, где бы мне раздобыть овса для лошадей? — Под левым глазом у попа затрепетала жилка.
С тех пор ни священник, ни члены церковного совета больше не тревожили отца.
Пришла зима в Кукоару. Деревья трещали от стужи. Толковали, что война распахнула ворота русской зимы, и она показала зубы… Итальянцы возвращались с передовой с отмороженными пальцами. Немцы затыкали оголенные участки фронта венграми и румынами. Воинственный маршал Антонеску, дабы преподать итальянцам урок хорошего тона, приказал зашить карманы шинелей у румынских солдат. Румынский воин призван сражаться с противником, а не держать руки в карманах, покуда вши не отгрызут ногтей.
Жены кукоарянских чиновников и духовных лиц, во главе с попадьей, собирали шерсть, старые носки, поношенные шарфики, рукавицы, устраивали посиделки, где женщины вязали варежки для фронтовиков.
В ту зиму хлебнули лиха мужики. Те, чьи делянки были под кок-сагызом, помирали с голоду. Приходилось батрачить. Ну и кок-сагыз… Вовек его не забудут!
Наше семейство трудилось на копке картофеля у Георге Негарэ. Ну и везучий же он! Все четыре гектара земли, окруженные лесом, угодили под картошку и уродили отменно. Буковинская картошка! Каждый клубень не меньше головы Аники.
Отец вместе с Георге Негарэ изо дня в день возил картошку на железнодорожную станцию в Калараш.
— На редкость удачливый Георге Негарэ. У него и петух несется, — так говорили люди.
Они знали, что говорили. Негарэ богател с каждым днем. Ни примарь, ни шеф поста не смели им помыкать.
— После того как господин Негарэ соберет картошфель, может, пойдешь к нам на службу? — искушал примарь отца.
— А детей кормить кок-сагызом?
— Заработок у нас лучше, чем у Негарэ. Мы даем время на размышление. Подбери, что тебе по душе. Хочешь торговать пшеницей — пожалуйста! Банк выдаст ссуду. Камера агриколэ[15] — тоже. Хочешь собирать коноплю, шерсть, сою, — изволь…
Мать засомневалась: что лучше — стоять у плуга или попытать счастья в торговле? Никак не могла решить. И в торговле свой соблазн. Недаром мать похожа на бабушку. Но с другой стороны, она боялась оторвать отца от дома. Плохо, когда хозяйка на пороге, а хозяин в дороге. И еще мать понимала своим бабьим умом: ничто не портит человека так сильно, как деньги, заработанные легко.
3
Дед был нарасхват.
Камера агриколэ выписывала из Германии всевозможные веялки и триеры триеры у нас называли цилиндрами. Но никакая техника не могла выловить весь плевел и куколь из пшеницы. Выручало только дедушкино решето.
— Охота вам, беш-майоры, батрачить у Негарэ? Лучше бы переняли мое ремесло.
Старел дедушка. В молодости мог пропустить через решето десять тонн зерна подряд, теперь едва справлялся с тремя. По вечерам не мог разогнуть спину. Но при всем этом кукоарские скупщики хлеба и торговцы из других сел приезжали за дедом, словно за доктором. Его увозили на подводе, сулили отборные яства. Не говоря о том, что стопка водки и хвост селедки у любого скупщика всегда под рукой. Без этого старик о работе и слушать не хотел.
— У меня щенки не подыхают с голоду, а вам жалко глотка водки да ржавой селедки! Тогда сами очищайте свою пшеницу, коровьи образины!
Потребности старика устраивали всех — у чужих он не признавал никакой пищи, кроме «фабричной»: хлеб, маслины, хвост селедки!
Работал он и на морозе.
От холода перехватывало дыхание. Ветер и тот словно оцепенел. Морозный воздух дрожал, переливался, словно марево в летний зной. От стужи всю ночь трещали деревья. Когда мать открывала оконце на печи, чтобы проветрить комнату, в первый миг ни тепло не могло вырваться наружу, ни свежесть пробиться в дом. Лишь потом врывался холод. Когда я выходил на улицу, от мороза на глазах выступали слезы, словно хлебнул неразведенного спирта.
— Рассердил немец русского. А москаль как обозлится, беш-майор, он такой… Я еще был щенком, когда русские перешли Дунай. Четыре тысячи телег с волами, груженных провиантом! По льду, как по мосту! Русскому устроишь кровопускание, он потом цацкаться не станет. Так и знай, батюшка!
Я, развесив уши, слушал разговор деда с попом.
— Неблагодарность — страшный грех. Когда еще людям жилось так хорошо? Вот вы, дед Тоадер, пожилой человек, — помните время, чтоб цены на пшеницу были высокие, как теперь?
— Да-а, батюшка, а на что они, деньги? Нет хуже, чем когда ты, как монета, переходишь из рук в руки… Монета — глаз дьявола, уподобишься ей — протянешь ноги. А что немец делает? Обмолачивает нашу пшеницу, печет караваи, а нам посылает пачки денег, чтобы мы, прости господи, подтирались… Купил я недавно бабе юбку… решил порадовать на старости лет. А тут дождь…
— Эрзац не выносит дождя…
— Так на кой леший мне деньги? Отдаю их мануфактурщику, а потом прошумел дождь — и гуляй с голым задом.
— Верно говоришь, дед Тоадер. Но ничего не поделаешь, война.
— Поделаешь! Не надо продавать пшеницу немцам.
— Придут и даром заберут.
— Все равно даром получается.
— Ты, дед, не разбрасывайся словами…
— Ничего, батюшка, пусть чины опасаются. А мое дело решено. Из меня теперь ни праведника, ни злодея… Боюсь я их! Одной ногой в могиле, да еще не говорить то, что думаю? Они меня обобрали, баба моя опозорилась, а я — молчи. С голой задницей шла всю дорогу из города. И мне еще молчать? Терпеть?!
— Потише, дед Тоадер, накличешь беду.
— Прости, батюшка… Нет моего терпенья. Стыдно за всех нас. И особливо за вас!..
— Немцы тоже поджали хвост.
— Что, не сладко им?
— Погнали их… Из-под Москвы…
— Похоже, батюшка, просыпается москаль. И нравится мне, что ты, хоть и драпанул за Прут, все же не забыл, что русский…
— Тише, Тоадер, как бы матушка не услышала.
— Не бойся, батя, никто не услышит — могила.
Дедушка взглянул на меня и сделал выразительный жест: так откручивают голову курице, чтобы не кудахтала. Я понял без слов: много слушай, да мало помни!
