Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый
— Да, тут начнется работа. Вот завтра с утра мы притащим сюда Сеньку, Трошу, Антона… всю ячейку… весь поселок, весь народ! Глядите!.. Ну?..
— Завод будет внизу, — деловито говорит Федя. — Прямо в лощине… Как думаешь?
— Верно. Там больше простора. Слева, между холмами, пройдет железная дорога. Пласт залегает неглубоко, часть можно будет брать открытыми разработками. Прямо с экскаваторов на эстакаду…
— А город? — говорит Валя, по-прежнему улыбаясь. — Город будет на западной стороне. Там ровная местность. Ветер со степи. Чернозем. Это очень хорошо для садов, для паркой.
Мы садимся на уступ. Уже неузнаваема долина. Волнуются вершины деревьев. Синяя туча дымится над бугром.
— За перевалом есть белый камень… Помнишь, Федор? Город будет белым как снег. Мы будем строить его, камни таскать, поднимать мосты.
Долго, до ранней зари, мы говорим на этом первом уступе. Трубят сверчки. Летят облака. Первые золотые листья плывут по ветру.
— Когда в этом городе зацветут сады, — говорит Валя, — мы будем уже пожилыми. Ведь правда, мы будем собираться и вспоминать?
Возвращаясь домой, мы останавливаемся на пригорке и еще раз оглядываемся на лес, притаившийся в долине. Дальняя кайма его дымится от зари.
В поселок мы приходим ранним утром. Над шахтой еще горят бледные огни. Легкий дым поднимается к небу.
Около сада я останавливаю товарищей. Здесь несколько лет назад я и Сенька прятались от сынка шахтовладельца. Под этой оградой пробирались по росной траве к цветущим вишням, чтобы тайком поваляться у душистых ветвей, забыться от горькой пыли поселка.
Я вхожу в сад и нагибаю длинную ветку яблони. Она упруга и напряженна. Слышно, как нетерпеливо вздрагивают плоды.
Я срываю три яблока, три самых больших, и подаю Федору и Вале. Валя поднимает яблоко на ладони, сдувает легкий, как изморозь, пух.
Потом прижимает его к губам, и тонкие ноздри ее легонько дрожат. На глянцевой коже яблока отражается заря, едва уловимо волнуется ветка, медленно поворачивается целый мир.
— Какие свежие яблоки! — говорит Валя. И мы идем по дороге дальше… В путь. В большую, суровую, такую манящую жизнь.
Машенька
Вечером в лагере проходчиков, на целинной поляне, на берегу Донца, загорается костер. Похожий на густую малиновую звезду, он виден далеко, на двадцать, на тридцать километров.
Старая брезентовая палатка натянута под берестом; в стороне, прикрытый травою, сложен инструмент; на пне ведро с водой и рядом черный от сажи казан — кормилец бригады. Это и все, что привезли мы с собой, но тем не менее наш лагерь вызывает у гостей большой интерес, и уже приходили сюда такие, кому не хотелось уходить, а хотелось остаться с нами. Бригадир проходчиков Лука Белоконь всем им отвечал обстоятельно и любезно:
— Дел здесь будет много, милейшие. И не на месяц, не на два, лет, пожалуй, на сорок хватит! Запасайтесь силенкой, ваше от вас не уйдет.
С девушками, с парнями он целый вечер просидел у костра, — в палатке был слышен его торжественный говорок:
— А как города свое начало берут? Так и берут они свое начало. Вот завтра, на зорьке, я первую лопату земли подыму, а мой товарищ — вторую, а третий — третью, прямо к пластам дорогу поведем. Через недельку строители приедут: каменщики, бетонщики, плотники, штукатуры, смотришь — фундамент поднялся, смотришь — второй вырастает, третий… А место — чудеснее не сыскать: это ведь самая сердцевина Донбасса — рубеж Донца. Глянь-ка: равнина за рекой плывет, будто море… Тут, может, городу в будущем звенеть!..
Завтра у нас особый торжественный день. Уже размечена строительная площадка. Шнур, туго натянутый над травой, образует большой квадрат, — скоро здесь пройдет ствол шахты. Геологи сделали свое дело и простились с нами три дня назад. Неведомые товарищи наши еще в пути. Шесть человек, мы первые вроемся завтра в эту землю. Чуткой, притихшей, настороженной кажется она, земля. Зыбкие сполохи текут по травам, темный берест взволнованно шумит листвой. Завтра…
В дальний подземный путь нас поведет знаменитый проходчик Донбасса Лука Белоконь. Знают Луку Алексеевича в этом обширном крае не десятки — сотни людей. Еще молодой, он проходил мощные капитальные шахты и безошибочно проводил длиннейшие соединительные уклоны; сквозь подземные водопады, сквозь осыпи и гиблые места много проложено им подземных дорог. Так и кочует он по нашим новостройкам, привыкший к неспокойной жизни, навечно, по-своему влюбленный в темные жаркие недра. Хорошо с ним в бригаде, как-то по-домашнему уютно: слово одно промолвит — работа горячей идет. Хорошо и в лагере, вот сейчас, у костра, — знаю заранее, за полночь продлится беседа. И хотя очень разные люди собрались здесь, под зеленым шатром береста, — к Белоконю у каждого из нас интерес. С ним опытные инженеры советуются; в трест вызывают на совещания; в горном техникуме лекции упросили читать. Знает он землю донецкую так, будто сквозь камень видит: без ошибки укажет, какой и где залегает пласт. Молодые шахтеры немало этому удивлялись, да и сам он иногда не без удивления говорил:
— Науку эту я не сразу постиг… В труде она, земля донецкая, постепенно передо мной раскрывалась. Вспомнил все, что в шахтах видел, что от стариков-шахтеров слышать приходилось, — памятью хорошенько встряхнулся, вот все в должном порядке на свои места и легло.
…Долог июньский день, и сладка к вечеру усталость, в сонной, пахучей траве так и лежал бы не двигаясь до утра.
Белоконь сидит у костра, пошевеливая щепкой хрустящие ветки, следя за искрами, долго не гаснущими в синеве. Из палатки доносится богатырский храп, — это наш повар, Илюша Пименов, воздает, как любит он выражаться, должное природе. Рядом с ним, на охапке сена, тихо и безмятежно спит Кирила Рябоштан, старый забойщик и бывалый солдат. Громкий храп Илюши его не тревожит, Рябоштан говорит, что может уснуть даже на действующей батарее.
В темном и влажном от света пырее рядышком лежат два неразлучных друга: Кузьма Кривовяз и Николай Осьмушиый. Что их соединяет уже в течение трех лет? Кузьма — пожилой, степенный человек, любящий семью, уют, порядок. Обычно он поучает Николая однотонным певучим тенорком, приговаривая сокрушенно:
— А так ли ты живешь? Нет, брат, не так ты живешь…
Николай, впрочем, давно уже привык к этим укорам; внимательно выслушав наставника, он отвечает смехом или вызывающей шуткой. Бойкий веселый парень, любитель песен, танцев, шумной компании, балагур и отчаянный спорщик, Осьмушный часто доверчиво жалуется Кузьме на свои житейские невзгоды. Вот и сейчас из травы доносится запальчивый голос Николая:
— Да понимаешь ли ты, осина, что оно значит: нежное чувство? Настенькой эту девушку звали; могу ручаться, нету другой такой на свете! Не веришь? Держу пари! На тысячу рублей готов поспорить, что нет ничего подобного на свете. И я перед нею не то чтобы растерялся, а просто, понимаешь, оробел. «Светик мой, — говорю, — Настенька, вы в очи мне как заглянули, так сразу я и понял: это судьба». И что же, понимаешь? Смеется! Я провожать ее собрался, а она: «Извините, занята». — «Как, то есть, занята? Кто смеет?» А она говорит: «Жених». Плюнул я, да сгоряча попал себе на ботинок, и с вечеринки убежал. Теперь скажи мне; в чем же тут я виноват?
Белоконь сочувственно улыбается Николаю, а Кузьма негромко откашлявшись, спрашивает деловито:
— Важно бы знать для ответа, кто был он, этот жених?
— Часовым мастером оказался! — с горечью выкрикивает Николай.
— Это что же, нужная, хорошая работа. Но человек-то он дельный?
— Говорят, работящий…
— Так. Пойдем дальше. До этого ты сватался там, на поселке?
Осьмушный шумно вздыхает:
— Сватался…
— Пиво тоже, конечно, пил?
— Пил, — сознается Осьмушный.
— Вон как живешь ты, парень! Каждый день сватаешься! И пиво бочками глотаешь. Понятно, путевая девушка не пойдет…
Николай возмущается:
— Каждый день? Да кто тебе сказал, что каждый день? Один раз я только сватался, и то без удачи.
Голоса их становятся приглушенней, тише; слышно, как однотонно бубнит Кузьма, а потом, неожиданно громко, заливисто хохочет Осьмушный:
— Батюшки! Совсем уморил… Это что же выходит? Не на Полюшке своей, на пирогах ты женился!
Словно оправдываясь, Кузьма обращается к Белоконю:
— Ты глянь-ка на парня, Лука Алексеевич, совсем он запутанный. Старших на смех подымает, а? Может, ты ему для опыта из жизни чего припомнишь?
— Нету у меня ничего такого, — неохотно молвит Белоконь. — Я этими делами никогда не занимался. И совсем другие думы у меня в голове…
— Про шахту, конечно, думаешь? — прерывает его Николай. — И всегда ты про шахту? А ведь женился? Может, ты в шахте и женился?
— На то и похоже, — усмехнулся Белоконь. — А что это ты про женитьбу затеял и вчера, и сегодня, каждую ночь?
