Анна Кальма - Сироты квартала Бельвилль

Рири запыхался, как будто добраться сюда ему стоило большого труда. Он видит жалкое маленькое личико, смутно белеющее в полумраке, слышит то же прерывистое дыхание.

— Слушай… ты ничего не бойся, — шепчет он. — Тебе там будет хорошо. Я знаю своих стариков, они очень добрые. Не бойся.

Клоди подходит ближе. Она — на расстоянии руки.

— Я не боюсь… Нисколечко… — тоже шепотом говорит она. — Только, только я не хочу одна.

— Ты не будешь одна! — удивляется Рири. — Там уйма народа. Ребята. Мои старики…

Видно, как блестят глаза Клоди.

— Ты… не понимаешь… Я не могу… без тебя… — Она как будто вырывает откуда-то из глубины эти слова.

И Рири, в мгновение ошалев, потеряв голос и все, что он готовился ей сказать, прислоняется к глухой стене — ноги его не держат. Что она сказала?

— Я приеду, Диди. Я очень скоро приеду… Мы опять будем вместе, — шепчет он, наконец-то обретя слова. — Ты… ты…

Он протягивает руку. Под пальцами у него легкие, шелковистые волосы девочки. Как он мечтал до них дотронуться! И она не отстраняется, не отпрыгивает, как рассерженный звереныш!

— Диди, Диди, какие у тебя волосы, — шепчет мальчик. — Совсем как молодая травка… как вода… Диди, Диди, если бы ты только знала… — Он больше не может говорить, он все гладит упругие, шелковистые золотые волосы.

Клоди берет руку Рири. В ладонь ему упирается твердый бумажный пакетик.

— Что это?

— Это тебе. Моя мама носила это.

В полутьме движется тень.

— Я буду ждать тебя. Скоро… — слышит Рири замирающий уже где-то за порогом кухоньки шепот.

Мальчик выбегает следом за Клоди. В коридоре у дверей горит старомодная лампа-рожок. Оглянувшись, Рири торопливо развертывает тугой пакетик. И на ладонь его выкатывается маленькое золотое сердце с ушком для цепочки.

— Рири, где ты, я жду! — зовет Патош.

— Сейчас, иду! — Рири расстегивает «молнию» своей спортивной куртки и глубоко, во внутренний карман, прячет подарок Клоди. Руки и губы у него все еще дрожат.

30. В Мулен Вьё

Желтая Коза улыбнулась любезнейшим образом, показав длинные желтые зубы:

— Вам письмо, мсье Жюльен. Только на этот раз не от деда с бабкой, а, видимо, от нашей крошки.

Он покраснел:

— От какой крошки?

— От Клоди, разумеется. От нашей дорогой милочки Клоди. Как-то ей там живется, бедняжке?..

— Почему бедняжке? — снова вспыхнул он. — Надеюсь, ей неплохо у моих стариков… Они люди заботливые.

— Ну да, ну да, — подхватила Коза. — Я же ничего не говорю, они у вас превосходные люди. Но она… Ведь дурные примеры заразительны, а там так много разных примеров кругом…

Рири не слушал Козу. Жадно смотрел на письмо, крепко зажатое в ее руке.

Наконец она с сожалением выпустила конверт — дольше держать было бы неприлично. Впрочем, Коза уже знала его содержание.

Одним махом Рири взлетел на свой этаж, открыл дверь гарсоньерки, примостился у окна, выходящего на сумрачные корпуса больницы Данюб.

«Дорогой Рири, — бежали по страничке совершенно детские каракули, — мы доехали благополучно. «Караван» — это просто чудо как удобно: едешь, как у себя в доме. Здесь уже снег лежит на горах и в долине и днем стоит такая тишина, точно все и всё укутаны в вату. Взрослые встретили меня хорошо, а вот ребята… Знаешь, здесь все читали газеты, и я сразу получила прозвище «похитительница детей». Конечно, когда я узнала об этом, я плакала — так мне было тяжко. Я уже занимаюсь с учителями, которые приезжают специально для меня из Ла Мюра.

Это трудно, но интересно, и я надеюсь тебя удивить, когда ты приедешь. А ты действительно приедешь? Патош подарил мне календарик, и я зачеркиваю каждый прошедший день. До твоего приезда осталось шестьдесят три дня. Опять за окном идет снег и звонят в церкви. Как будто пересыпают глиняные черепки. Казак тебе кланяется. Он спит рядом с моей кроватью. Ребята его полюбили. Больше писать нечего.

Анри еще долго стоял у окна, без конца вглядываясь в последние два слова: «твоя Клоди», «твоя Клоди». Он легко мог вообразить белую тишину долины, закутанные снегом горы и дома, серый шпиль церкви и даже овец старухи Венсан, которые сгрудились у соломенной скирды голова к голове и, кажется, согревают дыханием друг друга. Что это еще за отвратительная история с прозвищем? Надо будет позвонить старикам, узнать. И как ей теперь избавиться от этого прозвища? Рири знает по себе: он порой охотно перестал бы зваться Вожаком, да разве это возможно? Прозвище прилипает, как лейкопластырь, его не оторвать, только чрезвычайное событие может заставить его забыть или переменить на другое.

Перед вечером Анри звонит в Мулен Вьё. У телефона Анриетт. Она все понимает, эта седая старая королева-бабка.

— Ты, конечно, горишь нетерпением узнать о своей рыженькой? Должна тебя обрадовать: у нее отличная голова, она все схватывает на лету, и учителя говорят, что при ее способностях она легко перегонит своих сверстниц. Но характер, характер… Большая индивидуалистка, часто не хочет подчиняться общей дисциплине. Упряма как дьявол, нипочем не заставишь делать то, что она считает неинтересным или неправильным. Зато с удовольствием возится с малышами, и у меня уже есть одна идея. Нет, нет, сейчас не скажу. Скажу, когда все прояснится. Прозвище? Да, знаю. Ну что ж, придется ей потерпеть, тут мы бессильны. Ты же знаешь, если ребята что-то придумали… И, кроме того, она держится довольно надменно, это не нравится нашим детям. Зато от собаки они в восторге. А теперь, Рири, расскажи о своих делах, о лицее…

Но тут Анри оказался предельно краток. Собственные дела интересовали его куда меньше, чем дела в Мулен Вьё. И Анриетт и Патош были, наверное, сильно разочарованы этой краткостью. Хотя все понимали…

А в этот час по безлюдной, узкой и белой долине шагала в легкой куртке с капюшоном, закрывающим рыжую гривку, девочка, о которой шла речь. Она старалась приноровить свои шаги к мелким шажкам крохотной фигурки, закутанной так, что напоминала уж не ребенка, а туго набитый ватный сверток. Из свертка на свет божий выглядывали только два серых внимательных глаза и темные точки ноздрей. Казак бежал, разнюхивая что-то впереди.

Еще не прошло и полудня, как Анриетт вызвала к себе новенькую и сказала:

— Ты назначаешься маленькой мамой вот этой девчушки — Шанталь. Ей четыре года. Настоящая мама Шанталь умерла, а папа уехал на заработки так далеко, что не пишет и не дает о себе знать. Все заботы о Шанталь поручаются отныне тебе. Как думаешь, справишься?

Клоди ответила полусердитым, полусмущенным взглядом.

— Надо бы сперва спросить у самой Шанталь, хочет ли она меня в мамы? — Она присела на корточки перед ребенком: — Скажи, Шанталь, хочешь ты, чтобы я стала твоей мамой?

Шанталь своими светлыми глазами очень серьезно разглядывала девочку.

— А ты будешь укладывать меня в постельку, и подтыкать под спину одеяльце, и петь мне песенки на ночь, и еще целовать меня перед сном? — спросила она сурово.

— Буду, если тебе так хочется, — кивнула Клоди.

— А Казак будет моим братиком? — все так же требовательно продолжала Шанталь.

— Непременно будет. Он очень скоро тебя полюбит. — Клоди засмеялась, и Анриетт, внимательно наблюдавшая за этой сценой, увидела, что у рыженькой прелестная улыбка, зубы ровные, как молодая кукуруза, и легко розовеющая от удовольствия кожа.

«А ведь девочка хороша», — успела подумать седая королева.

Шанталь вложила свою ручонку в руку Клоди.

— Тогда я хочу, чтоб ты была мамой, — прощебетала она. — Идем же гулять, моя мама.

Анриетт спросила:

— Так как тебе кажется — справишься?

— Посмотрим, — буркнула та не очень любезно и, свистнув Казаку, ушла со своей новоявленной дочкой.

И вот по дороге к незамерзающему водопаду Во Нуар медленно бредут трое: две фигурки на двух ногах, третья — на четырех. Впрочем, про Казака нельзя сказать, что он бредет медленно. Наоборот, пес в восторге от этого снежного простора, носится по холмам, что-то вынюхивает, роется в снегу, добирается до укутанной снегом травы, с наслаждением фыркает и то и дело подбегает к девочкам. «Я здесь, с вами, я стерегу вас, со мной ничего не бойтесь», — говорят его выразительные глаза под мохнатыми надбровьями. Небо точно присело на горы, слилось со снежными вершинами, и в приближающихся сумерках трудно разобрать, где кончаются горы и начинаются небеса.

Казак зарычал. Навстречу детям двигался маленький коренастый крестьянин в берете с огромной вязанкой соломы за спиной.

Перед ним бойкой трусцой бежали несколько всклокоченных овец.

— Казак, назад! — крикнула девочка. — Ко мне!

— Ко мне! — повторила тоненьким голоском Шанталь.

Казак послушно повернул. Когда крестьянин поравнялся с девочками, Клоди увидела обветренное, жесткое лицо, блестящие маленькие глазки, которые беззастенчиво ее рассматривали.