Федор Панфёров - Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье

— Подмигивайте же Полине Лазаревне, вы!

— Все подмигивает? Он у нас такой, — быстро вмешалась Полина и ответила академику: — Есть у нас бактерия, вы ее знаете: обогащает почву. Миллиарды этой бактерии мы и пустим на площадку Аннушкиного сада. Что на это скажете, Иван Евдокимович?

Академик некоторое время молча смотрел в окно, затем тихо попросил:

— Я вас очень прошу: возьмите сад под свое наблюдение, Полина Лазаревна. Дайте бактерию, химикаты и восстановите сад.

Рябов вздрогнул всем своим тучным телом, словно бегемот, выбравшийся из воды на сушу: значит, академик решил из кабинетика прочь, на народ. Ох, как этого не любит Рябов! Тут, в кабинетике, ошибся, — взял да и снова начал опыт, а там, на глазах у людей, да еще с колхозным добром…

И он попытался воздействовать на академика:

— Но ведь сад-то Аннушкин. А она…

— Моя жена… И что же? — в упор разглядывая его, сказал Иван Евдокимович.

— Болтовня пойдет в ученом мире, — глотая слова, вымолвил Рябов.

— Болтовня? Мы средства и силы собираемся тратить не на Анну Арбузину, жену академика Бахарева, а на сад. — И он обратился к Шпагову: — Свяжите меня по телефону с Яковлевым или Горшковым — они бывшие помощники Мичурина, оба ныне профессора. Вот как, Шпагов, настоящие помощники работают: сначала ученики, а потом сами профессора…

Вечером, когда солнце, весь день яростно палившее степи, как бы еще подбавило лучей — ярких и до того горячих, что казалось, они сейчас прожгут землю насквозь, как папироса прожигает сукно, — в этот час академик разговаривал с Горшковым, убеждая прислать вагон посадочного материала.

— Пятилеток. Прошу пятилеток. Сам хочу в полупустыне развести сад. Сам, — не моргнув, врал академик, считая, что такое вранье пойдет на пользу. — Сам. Понимаете? Ну, вот если бы Мичурин у вас такое попросил? Сделали бы? А я ведь тоже ученик Мичурина… только раньше вас к нему в ученики попал. Пятилеток гектаров на пять? Нет, на десять. С пятком и возиться не стоит… Тороплюсь? А как же? Двухлетки надо ждать пять-шесть лет, пока они плодоносить станут. Пятилетки — от силы два года. А я — то ведь уже не молодой. Вот так-то. Деньги и человека вышлю завтра же… Шпагов к вам приедет. Он человек пробивной… Нет, не продувной, а пробивной… Спасибо. Заранее спасибо.

Положив трубку, Иван Евдокимович сначала задумался, а потом сказал Шпагову:

— Завтра отправляйтесь в Мичуринск. Загляните в Разлом. Запаситесь доверенностью от колхоза и райисполкома. Пользуйтесь, пока вам доверяют, молодой человек. Сегодня я с правлением колхоза поговорю. Уверен, одобрят. Затем вышлите на площадку нового сада ямокопатель. Стоит он у вас, заржавел. Отправьте его на площадку, это ускорит дело. — И академик пошел по лабораториям отделения, вникая в дела, оживленный, улыбающийся, чего с ним за последние недели не бывало: «лекарство» для Аннушки найдено.

— Мне теперь только курить махорку, да и сплевывать через плечо. Так вот, если хочешь себе такую же концовку, держись моей линии, — говорила Мария Кондратьевна, стоя на крылечке и глядя, как из-под сарая Елена выводила оседланного коня, которого пригнали ей с фермы.

Привязав коня-степняка к забору, Елена подтянула подпругу и похлопала коня по шее.

— Голубчик! Сейчас понесемся. — Затем поднялась по ступенькам, намереваясь зайти к сестре, которой после обтирания и глюкозы, а особенно после встречи с сыном стало немного лучше: она открывала глаза, осмысленно смотрела на Марию Кондратьевну и даже пыталась заговорить, что ей та категорически запретила.

Елена задержалась на крылечке и вдруг ярко вспомнила прошлогодний осенний день, когда она встретилась здесь с Акимом Моревым. Тогда она невольно взглянула ему в самую глубину глаз, подумав: «А ведь он еще и красивый». Аким Морев видел, что Любченко ухаживает за ней и она сама, казалось, благосклонно принимала его ухаживание. Смутившись, он спросил:

— А он-то как же? А?

Елена, поняв, о ком речь, ответила:

— Иногда кажется: поднялся ты на гору, а осмотришься — бугорок под ногами.

«Да еще каким отвратительным оказался этот «бугорок»: Любченко жену и четверых детей бросил где-то на Урале… А тут болтает, что холост, — с неприязнью подумала она теперь. — Поддайся такому, как Любченко, и изуродует… Или — тому же Ермолаеву… Красивый мужчина. И тоже женат. А ведь мне не сказал, что женат… Говорит: собираюсь ехать учиться в Москву, жизнь холостяцкая в степи надоела… К чему? Зачем? И смотрит, смотрит на меня… А может, это мне подосланная от Любченко наболтала, что Ермолаев женат? Что-то, судя по его честным глазам, не похоже это на него».

— О чем задумалась, Ленушка? — спросила Мария Кондратьевна.

— Есть над чем, — смеясь, ответила Елена, но за этим звонким смехом Мария Кондратьевна почувствовала такую тоску, что не сдержалась, наклонилась к Елене и прошептала:

— Голубушка, решайся: Любченко не по душе, выходи за Ермолаева. Красивый мужчина, умница. Не упускай!

— Но ведь он женат.

— Кто это тебе набрехал? Был женат. Такая вертихвостка попалась… сбежала от него с каким-то музыкантом. Теперь бобыль.

— Я сейчас, — сказала Елена и пошла в дом.

Здесь, в домике, она обошла все комнатки, кухоньку, заглянула к сестре, погладила обеими ладонями ее лицо, но так, чтобы не разбудить, и вскоре вышла на крылечко, уже переодетая: на ней синие широкие шаровары, сапожки на высоком каблуке, шляпка перевязана голубым шарфиком. Сбежав с крылечка, она легко, точно кошка, прыгнула в седло. Конь, дремавший у забора, затанцевал, стуча точеными, как стаканчики, копытами.

— Прощайте, Мария Кондратьевна. Спасибо за совет! — крикнула Елена и пустила коня прямо в степь, через невысокий забор из кирпичей самана.

Долго смотрела Мария Кондратьевна на всадницу, мчавшуюся по степи с развевающимся над головой голубым шарфиком… И впервые за эти годы у нее, женщины внешне грубоватой, скатились по увядающим щекам слезинки…

А Елена в открытой степи дала коню волю, и тот пошел галопом, выбрасывая воздух из раздутых красноватых ноздрей. Елена же, чуть склонившись всем туловищем на левую сторону и не обращая внимания на бег коня, зная, что он сам найдет дорогу на ферму, машинально похлопывала плеткой по голенищу сапожка, думая:

«Да, да, Мария Кондратьевна права: одинокая жизнь ужасна. — И тут она вспомнила Люсю, дочь Егора Пряхина, только что окончившую институт. — Мне она как-то плакалась. Ей-то ведь и двадцати пяти нет, а она плакалась: «Засохнешь здесь, в пустыне, одна, как засохла березка у нас на лимане». Верно, засохнешь. А может, и вовсе не надо искать «истукана»? Может, проще надо? Не Аким, так Ермолаев, не Ермолаев, так Любченко. В самом деле, чем плох Любченко? Директор совхоза, красивый, неглупый. Пьет? Так перестанет. Ох, нет, нет. Я хочу… я хочу его видеть, Акима. Обещал быть… Вот сейчас мы прискачем с Голубчиком, а Аким уже там, поджидает меня. Идет мне навстречу».

У Елены даже голова закружилась, и она так покачнулась в седле, что чуть не свалилась, однако в следующую секунду еще ярче представила себе Акима Морева и вся устремилась вперед, видя, как он стоит на крылечке саманушки и, застенчиво улыбаясь, протягивает ей руки, говоря: «Вот и я. Видишь?»

И такая радость охватила Елену, что она даже тихо взвизгнула, совсем не предполагая, что на ферме вместо Акима ее ждет новая непоправимая беда.

Дочка Егора Пряхина, молодой ветеринарный врач Люся, несмотря на запрет Елены, решила самостоятельно сделать коням прививку по методу Рогова.

Ничего особенного сама по себе техника прививки не представляла. Надо было набрать в шприц содержимое препарата, очистить на шее коня место для укола, затем вколоть иглу в мякоть, выпустить туда сыворотку, затереть спиртом. Все это куда проще, нежели влить человеку в вену глюкозу или магнезию.

— Девчата, девчата! — кричала Люся, подгоняя своих помощниц-студенток, проходящих здесь практику. — Давайте обработаем пятнадцать — двадцать коней. Приедет наша хозяйка, а кони уже обработаны.

Девчата с охотой согласились, желая сделать приятное Елене. Быстро вывели из кошар коней, которые благодаря применению препарата Рогова уже почти ожили, привязали их в ряд у длинных бревен. Одни принялись простригать места для уколов на шее лошадей, другие протирали эти места спиртом, третьи несли флакончики с жидкостью, четвертые кипятили шприцы, а зачинщица всего этого, Люся, уже облеклась в белый халат Елены и, играючи, изображая собою профессора, со шприцем, приподнятым над головой, подошла к ближайшему коню и сделала ему укол. Потом то же проделала со вторым конем, с третьим, с десятым… Все это совершалось быстро, напористо, с веселым хохотом, как и положено молодежи.

Но когда Люся сделала прививку восемнадцатому коню, все девушки вдруг резко обернулись: первый конь, которому был сделан укол, вдруг рухнул на траву и начал бить копытами, далеко отшвыривая от себя комья земли. Следом за ним рухнул второй, затем третий, четвертый… Остальные взмокли и покачивались, словно их кто толкал: толкнет — отпустит, толкнет — отпустит.