Борис Лапин - Подвиг
ПАРОХОД ИДЕТ В ЯПОНИЮ
Советы в Беринговом море
20 сентября 1928 года
Возле фактории стоит шест и доска с надписью: «Просят граждан, приехавших на факторию, привязывать ездовых собак не у самых дверей, а на специально отведенном для этого месте, у столбов, на берегу речки. Завфакторией. Подпись».
Склады фактории переполнены. «Ломятся от товаров». Действительно, «ломятся». Вчера в складе обвалились верхние полки под тяжестью чугунных котлов. Пароход, завозивший груз, ушел всего три недели назад. Все, кто только в состоянии, приезжают за двести — триста километров для закупок. К весне от товаров ничего не останется. Сейчас на складах можно достать что угодно — от ножей, иголок, одеколона до апельсинов. Апельсины — калифорнийские, с толстой кожей, на каждом синей краской английская надпись «Sunkist». Чукчи и камчадалы апельсинов не берут — дорого и невкусно, по их мнению. Предпочитают лук, картошку, редьку. Главное — лук. Апельсины, шоколад, компотные консервы — все это расходится по совслужащим Анадыря. Любопытно, что со стороны чукчей нет спроса также на соль, — они не солят пищу.
В доме заведующего факторией живет бывший кладовщик из бухты Провидения. Много говорит о трудностях работы. Постоянные споры с местными русскими. Жалобы на неправильное якобы распределение товаров. С нынешнего лета прибавилось еще одно затруднение. Правление АКО распорядилось производить продажу так называемой рухляди по ценам не свыше пятидесяти процентов заготовительной стоимости для беднейших и нуждающихся туземцев. Первый случай в практике северной торговли, что торговая организация добровольно соглашается производить часть своих операций в убыток, для поддержки местной бедноты. Рухлядью называются оленьи шкуры, рукавицы, камусы и т. д. Отпуск рухляди предполагается вести по удостоверениям административных органов.
— Вот, дорогой товарищ, вы послушайте, какая закавыка получается. Бедняки среди чукчей есть, и расслоение среди них большое. Есть даже настоящие кулаки. Например, наберет с осени товаров, а потом ездит по родичам, гостюет и распродает товары втридорога. Бывает, что закабаляются таким образом некоторые парни на четыре-пять лет. Значит, определить, кто бедный, кто богатый, не труднее, чем у нас в деревнях. Рик или там милиция без всякого сомнения удостоверяет, что такой-то и такой-то, мол, туземец, скажем, Иярок, действительно принадлежит к бедноте и нуждается в отпуске ему пыжиков. Ладно. Теперь глядите, товарищ, что получается. Отпущено, например, бедняку постелей оленьих столько-то, да чижей столько-то, да шкура пестрая нерпичья, да то, да се, а смотришь, на следующий день он опять сидит без всего. Во-первых, у них обычай делиться и делать подарки. Богач приходит: я тебе, дескать, рыбу давал и оленье мясо, когда ты приезжал ко мне, теперь неси мне рухлядь, мне она тоже нужна. Таким образом, товар, который мы отпускаем, попадает совсем не в те руки, в какие нужно. И через неделю, глядишь, опять тот же Иярок приходит: постели, мол, поистрепались, отпусти, купец, еще. Вот как вы поступили бы на моем месте, товарищ?
Селение Анадырь сбилось по берегам болотистой речушки в одной версте от многоводного и широкого Анадыря. На юге из небосклона выпирает желтая и круглая, как череп, гора Святого Дионисия. В поселке домов тридцать. Кроме них на берегу речки выстроены землянки, палатки, стоят перевернутые лодки, служащие жильем для обитателей взморья и анадырского поречья. Сейчас в Анадыре теснота и переполнение. К приходу парохода сюда съехались жители Усть-Белой, Маркова и Еропола за восемьсот верст вверх по реке Анадырь. Здесь же живут золотоискатели из партии, отправленной Союззолотом в бухту Святого Николая.
В настоящее время в бухте Николая ведет работы кроме партии Союззолота экспедиция акционерного Камчатского общества, руководимая инженером Купер-Кониным, «Горноразведочная экспедиция АКО», получившая право на производство разведочных работ в течение трех лет. По рассказам, эта экспедиция, место работ которой находится всего в сорока километрах от Анадыря, организована гораздо лучше, чем золотоискательская партия Союззолота. У нее два трактора, моторный катер, десять лошадей, отличная хлебопекарня, бани, теплые дома на берегу бухты Николая. В экспедиции АКО — сорок человек. Каждый рабочий имеет несколько специальностей. Некоторые из рабочих по многу лет работали на приисках в Аляске и в Соединенных Штатах. Что касается партии Союззолота, то она организована на старательских началах. Рабочие не получают определенного оклада. Работают «на счастье» — кто сколько намоет золота, с обязательством, в случае удачи, погасить выданный аванс и расходы по содержанию их на прииске. От начальника партии я слышал, что Союззолото в скором времени отправляет на Чукотку большую экспедицию, включающую геологов и научных работников, для производства там разведочных работ.
У приисков в бухте Николая длинная история. В 1903 году здесь работала концессия полковника Вонлярского — довольно неуспешно. В 1905 году он фактически перепродал прииск американцам. Самым богатым месторождением здесь считается так называемый прииск Дисковери, в среднем течении речки Надо, притока реки Волчьей. Этот прииск был обнаружен проспектором Надо, канадским французом. По его сообщениям, содержание золота — восемь золотников на сто пудов промываемой земли. По сведениям Калинникова, в одном 1907 году, пользуясь исключительно хищническими кустарными методами разработки, американцы намыли четырнадцать тысяч унций (двадцать четыре пуда) золота. Главные прииски — речки Скорбутная, Надо, Ветельсона, где имеется кроме россыпей также рудное золото.
В Анадыре я простился с «Белиндой», перейдя на японское грузовое судно, стоявшее возле концессионных рыбалок. Это старый, расшатанный пароход с белой трубой. Он доставит меня в Японию, откуда я смогу проехать во Владивосток. Это единственный выход для меня. Во всяком случае, я не могу оставаться здесь и ждать открытия будущей навигации и возможности проехать в Колыму. Контракт мой, естественно, должен быть расторгнут. У меня есть виза на въезд в Японию, полученная от японского консула во Владивостоке. Я не воспользовался ею на пути сюда. Я выходил на берег по матросскому пропуску.
«Белинда» пришла утром, а японский пароход должен был уйти вечером. В моем распоряжении оставалось несколько часов, которые я хотел использовать для того, чтобы отдохнуть на берегу. В одном из домов местных обрусевших камчадалов (так называемых анадырщиков) у меня произошла любопытная встреча.
Это был скосившийся дощатый серый домишко, стоявший на берегу речки Казачки. У дверей рвалась привязанная облезлая упряжка ездовых собак. Внутри дома темно и дымно. Маленькое окошко с разбитым стеклом. Большая печь в половину комнаты. В углу возятся ребятишки — девочка и мальчик, смуглые и черноглазые, одетые в чистенькие ситцевые платья. Девочка с тощими косичками и голубой ленточкой. На стене висят винчестеры — по-видимому, в доме есть охотник-мужчина. Возле двери на полу сидела худая сморщенная старуха в шерстяной юбке, с обкуренной трубкой в зубах. Около печки на растерзанной оленьей шкуре валялись двое небритых оборванных молодых людей — старателей из бухты Николая.
За мной вошла высокая молодая женщина с длинной черной косой.
— Мольца, аря, садись, по-цяй-пить. Оннако, будешь гость. Ты с чьей стороны?
— Я — дальний, московский. Я уж был один раз здесь в начале лета, когда приходил «Улангай».
— Кахды-з я тоба не познала. Помню, помню, ходил ты во стекольцах (очках). Ото ладный гость.
Я сел пить чай с чуть-чуть горьковатым вареньем из голубицы. Узнав, что я московский, старуха, сидевшая на полу, бросила трубку.
— Не видал ли там в Москве внучки нашей? Мира ее зовут. Красивая, длинноногая. Увез ее моторист из Петропавловска восемь лет назад. С той поры ничего не знаем — то ли жива, то ли нет.
— Поглянь, поглянь карточку, — заговорила молодая. — Оно карта камчатская, привез ее Никифор Косыгин, наша анадырщик-казак.
Она сунула мне к носу фотографию их семейства, снятую где-то на Камчатке. На снимке была изображена лесистая лужайка, окруженная белыми колпаками снежных гор, правильными конусами оцепивших весь горизонт. Впереди были видны убогие дощатые строения и рябая поверхность воды какого-то залива, где торчали узкобокие лодчонки, расплывшиеся и снятые вне фокуса. На берегу в принужденных позах расположилась группа людей, с мучительными и натянутыми улыбками глядевших прямо перед собой. Посередине сидел какой-то усатый и скуластый человек в форменной фуражке и мундире с белыми пуговицами. Это был, вероятно, писарь или мелкий чиновник из уездного управления. Он сидел на деревянном стуле — предел местного комфорта. Рядом с ним в смешном старом платье с буфами, в невероятной шляпе и высоких сапогах стояла, неловко наклонив голову, девушка с очень красивым, смуглым и неожиданно знакомым лицом. Как ни странно, но я действительно встречал ее в Москве. Это жена моего знакомого инженера. Я слыхал о том, что она камчадалка. Она всегда одевалась очень хорошо, бывала везде, где танцуют фокстрот, и говорила с едва заметным чужеземным выговором, в котором остались следы цокающего камчадальско-русского наречия.
