Евгений Поповкин - Семья Рубанюк
Не отнимая руки от раны, он добрался до ближайшей стрелковой ячейки. На дне ее лежал убитый красноармеец. С трудом можно было узнать в нем гармониста второе роты. Петро присел на корточки и нащупал у себя в кармане индивидуальный пакет.
Впереди разгорался танковый бой. Нарастая, покатились крики «ура», эхом откликнулось многоголосое «а-а-а-а», и пехота пошла в контратаку.
Сидеть в окопе Петро не мог. Он поспешно сунул в карман надорванный бинт и, дозарядив винтовку, стал выбираться наружу.
Сверху посыпались комья земли, показалась голова Мамеда.
— Петя, живой? — крикнул он и скатился к Петру. — Смотри, щека пухнет. Давай буду вести в медсанбат.
— Потом, — отмахнулся Петро. — Перевяжи!
— Я видел, ты упал, — говорил Мамед, неумело накладывая повязку. — Думал, конец… убили. Потом, гляжу… пошел. Прогнали фашистов, а?
Он был возбужден и радостен, как все люди, которые только что одержали победу.
Грохот боя откатывался к западу. На поле догорали танки. Бойцы несли раненых, старшина провел двух пленных танкистов.
Петро с Тахтасимовым вернулись к пулемету. Не торопись разобрали его, и тогда выяснилось, что причиной задержки была слишком густая смазка.
— Давай, Митрофан, почистим, — сказал Мамед. — Петя пускай отдыхать будет.
Петро отвел его руку, глухо сказал:
— Сам сделаю.
Он был твердо убежден, что теперь товарищи уже не доверяют его знаниям, осуждают его и если разговаривают с ним, как прежде, то потому только, что он ранен.
Избегая встречаться с ними глазами, он привел пулемет в порядок, дал для проверки очередь. Пулемет работал безотказно.
— Стреляете? — произнес над окопом насмешливый голос Людникова. — Почему же в бою не стреляли?
Наводчик Рубанюк ранен, товарищ лейтенант, — поспешно доложил Тахтасимов. — Он врукопашную с фашистами дрался.
Петро с усилием поднялся и вытянулся по-уставному. Рану его под бинтом нестерпимо жгло, кружилась голова, но он и виду не подал, что ему плохо.
— Красноармеец Рубанюк ранен по собственной неосторожности, — раздельно доложил он. — Пулемет молчал потому, что не был проверен наводчиком перед атакой противника.
Людников долго и пытливо смотрел ему в глаза. Он не мог взыскивать строго с этих неопытных, растерявшихся в первом бою людей. Но вот-вот повторится атака, и, удрученный своей неудачей, к тому же раненый, наводчик будет плохим солдатом.
— Пулемет передать помощнику, — сухо приказал он. — Отправляйтесь на медпункт.
У Петра затряслись губы. Больше всего он опасался, чтобы дело не приняло такой оборот.
— Разрешите остаться, товарищ командир роты, — негромко произнес он.
— Как это «остаться»? — раскричался Людников. — Посмотрите на свою физиономию. Что у нас тут… госпиталь? Марш на медпункт!
— Разрешите вернуться после перевязки, — настаивал Петро.
Он поднял глаза на лейтенанта, и тот понял: Рубанюк все равно вернется, несмотря ни на какие запреты. Сам Людников на финском фронте поступил точно так же, когда его не выпускали из госпиталя.
— Дойдете самостоятельно? — смягчаясь, спросил он.
— Дойду.
— Ну, смотрите, как там разрешат. Если ранение легкое, можете вернуться.
Словно стыдясь своей уступчивости, он вдруг снова обрушился на Петра.
— Вы что это, кино решили показывать своим помощникам? — сварливо спросил он.
— Какое кино?
— Почему покинули пулемет и побежали? Танки идут, команда не подана, а вы… Геройство нечего показывать. Это не геройство. Мальчишество. Вот и все.
— Не выдержал, — стал оправдываться Петро.
— Ладно. «Не выдержал»…
Проселочная дорога была размолота сотнями колес и гусениц. Солнце пекло, и Петру тяжело было идти. Бинт присох к ране и при каждом движении причинял острую боль.
Шагах в трехстах от ротных тылов Петра догнал Михаил Курбасов.
— Раненый, раненый, а не угонишься за тобой, — сказал он, запыхавшись. — Я кричал, свистел — никакого внимания.
— Оглох немного.
Михаил сочувственно оглядел его.
— Куда тебе угодило?
— В подбородок.
— Очень больно?
— Сейчас ноет, а сначала было терпимо.
— У нас ездового убило. Осколком прямо в живот… Ты сейчас в госпиталь?
— Нет, на медпункт.
— Вернешься?
— А как же!
Михаил несколько шагов прошел молча. Его пулеметный расчет расстрелял около десятка вражеских автоматчиков, ему очень хотелось рассказать об этом, но он сдержался.
— Ну, возвращайся, мы еще дадим гансам жару, — сказал он. — Не задерживайся.
Отойдя немного, Петро оглянулся. Там, за пригорком, остался полк, близкие ребята, Людников. Возможно, через несколько минут они опять примут бой. При мысли, что его не будет с ними, Петру стало тоскливо. Теперь для него это был не просто полк, который насчитывал столько-то рот, штыков, пушек, пулеметов, походных кухонь. Полк стал ему родным домом, второй семьей; первый же бой сблизил его с ним, как этого не могли бы сделать года.
«Но как оскандалился! — с горечью раздумывал Петро. — И на чем? Смазку забыл проверить». Петру было невыносимо стыдно при мысли, что он хоть в ничтожной степени ослабил общие усилия. «Надо скорее вернуться», — подумал он и прибавил шагу.
Петра обгоняли двуколки с тяжело раненными. Колхозные подводы везли навстречу ящики с патронами и снарядами. Гудя, пронеслась в сторону фронта машина командира полка.
Во все стороны, насколько обнимал глаз, раскинулись желтые, зеленые, черные квадраты полей, белые пятнышки хат. На горизонте, у подошвы двух курганов, Петру померещилась сверкающая лента воды. Она блестела серебром, переливалась, манила к себе. Петро угадал, что это знойное текучее марево, но еще долго виделись ему залитые вешней водой овраги, колеблющиеся отражения деревьев.
Он подошел к небольшому мостику, перекинутому через русло высохшей речонки. Навстречу двигались повозки; мобилизованные воинскими частями колхозники везли что-то к фронту. На трех задних подводах дребезжали прикрытые дерюжками темно-зеленые бутылки. Петро скользнул глазами по лицу усатого пожилого возчика, который ехал последним. Надвинув на лоб мятую, потерявшую первоначальную форму артиллерийскую фуражку, ездовой деловито помахивал прутиком над спинами шустрых кобыленок.
— Чего везешь, землячок? — окликнул его Петро. — Может, дашь попить?
Усач натянул вожжи, остановился.
— Моего кваску если хлебнешь, сынок, копыта набок откинешь, — словоохотливо сказал он.
— А что в бутылках?
— Горючка. Для танков, — добродушно сказал возчик. — Магарыч германцу.
Он порылся в повозке, извлек флягу с налипшей на нее соломенной шелухой.
— Попей, сынок, родниковая, — ласково сказал он. — Прямо богородицыны слезки, а не водичка.
Петро жадно приник пылающими губами к алюминиевому горлышку.
— В голову тебя гвоздануло? Ну, еще проживешь этак годков сто.
— Спасибо, папаша, — поблагодарил Петро, с трудом оторвавшись от фляги. — Сам откуда?
— А вон за леском моя родина, — показал кнутом возчик. — Будешь в Большой Грушевке, захаживай. Ковальчика Петра спроси.
— Петра? Тезки, значит.
— Ну, стало быть, тезки. Прощай пока.
Петро сделал несколько шагов и остановился. Перед глазами у него пошли темные круги. Он потерял немало крови, да и сейчас она пропитала бинт и просачивалась наружу.
Он медленно отошел в сторонку от дороги, присел на копне сена. Потянуло заснуть, но Петро пересилил себя, полез в карман за кисетом.
Запах сена напомнил ему Приднепровье, родную хату, вызвал в памяти Чистую Криницу. Подумав об Оксане, Петро вдруг поспешно ощупал рукой карман гимнастерки. Он до сих пор так и не читал ее письма, а теперь наверняка имел на это право.
Петро положил кисет на колени, достал и раскрыл конверт.
Протершийся на сгибах листок бумаги был исписан круглым торопливым почерком:
«Любимый мой, родненький Петрусь. Тебе будет тяжело на войне. Не горюй. Знай, что всегда с тобой в беде твоя Оксанка. Она любит тебя больше всего на свете, не знаю, можно ли любить крепче!
Клянусь ждать тебя с любовью и верностью. Если придет грусть, вспомни это.
Твоя молодая женушка».
Петру почудился запах мяты. Он приблизил письмо к губам. Нет, просто память вызвала к жизни то, что когда-то промелькнуло и запечатлелось. В прохладной чистой хате, где провели Петро и Оксана последние минуты перед отъездом, гак хорошо пахло любистком и мятой.
Петро весь остаток дороги разглядывал затуманенными глазами наивные васильки на уголке письма, косые фиолетовые строчки. Перед тем как войти в село, он огляделся и крепко прижал письмо к запыленной гимнастерке.
…На медпункте у Петра извлекли из подбородка два небольших осколка, промыли и перевязали рану. Через полтора часа он был уже в роте.
