Сергей Антонов - Царский двугривенный
— Меня не обведешь! — продолжал Скавронов. — Юдифь согласно библии срезала голову с командующего и потащила на подносе.
Митька поглядел и хихикнул. Один из казаков торчал как раз за Клашиным подносом, и получалось, как будто Клаша несет на подносе человеческую голову.
— В бога веруешь? — спросил Славика Скавронов.
— Нет. Мы учили, что бога нет. — Скавронов смотрел на него подозрительно. Славик почувствовал себя виноватым и добавил: — Я больше не буду.
— Ладно тебе, — сказала свояку Клаша. — Ходи.
— Обожди. Это как понимать? Кто тебя подбивал Юдифь рисовать?
Славик молчал. Доказывать, что это не Юдифь, а тетя Клаша, было глупо.
— Понятно? — Скавронов обвел всех значительным взглядом. — Вон оне, сидят пируют, а она голову несет. На столах-то вон сколько горшков да мисок. Небось у вас в обед каждый день котлеты?
— Нет, мы мало кушаем, — виновато произнес Славик и потянулся за картинкой. Но Скавронов не отдавал.
— Брешешь. Не с головы же ты столько мисок нарисовал. А ну — быстро, чего в обед подавали?
— Ничего такого. На первое — бульон.
— А в нем чего?
Славик заморгал.
— Ну внутри. Какая закладка? Картошка? Говядина?
— Насколько я помню, внутри ничего не было. Просто крепкий бульон.
— Значит — ничего?
— Ничего.
— Сама вода?
— Почему же вода. Крепкий бульон. С сухариками.
— Вон они, скупердяи. Заместо хлеба сухари грызут. А деньги небось во всех карманах.
— А ты что выведываешь? — пошутил Роман Гаврилович. — Стырить хочешь?
— Обожди, не мешай! — отмахнулся Скавронов. — Бульон, это так. Для затравки. А на обед чего?
— Вы имеете в виду — на второе? На второе сегодня были фаршированные кабачки. В масле.
— Видал? — Скавронов поднял палец.
— Мой папа любит фаршированные кабачки, — попробовал объяснить Славик. Он видел насмешливо-конфузливое лицо Клаши, чувствовал себя виноватым и торопился исправиться. — Папе вообще нравятся кушанья, с которыми приходится много возиться. Например, ромовая бабка с сабайоном.
— Это как понимать? — спросил Скавронов.
— Это я вам не могу сказать в точности. Сабайон — это гоголь-моголь… Туда добавляют сливок и немного коньяка. Впрочем, я точно не знаю… Мама редко готовит. У нас обыкновенно Нюра готовит.
— Какая такая Нюра?
— Прислуга.
Славик опять сказал не то, что надо. Он протянул руку за картинкой, но свояк не дал.
— Нет, обожди. Вам прислужница стряпает?
— Не всегда. Нюра сама любит варить.
— Вот оно, равенство-братство! Нюрка, значит, варить любит, а есть ты любишь?
— Нет, почему… Я скушал только два кабачка, чтобы мама не ругалась… Мама совсем не кушала, плохо себя чувствует. А папы еще нет. Последнее время готовятся к перевозке фермы, и он задерживается на службе.
— Окладу им мало! Сверхурочные заколачивает! — чем больше Славик оправдывался, тем напористей становился Скавронов. — Ну ладно! А с чего хозяйка хворает? Учит ее отец, что ли? Бьет?
— Кого? Маму? Нет, что вы!..
— Так с чего же она хворает? Ничего не делает, на кухне не стряпает, а хворает.
— Почему ничего не делает? Кое-что она делает. На базар ходит. За провизией.
— Прислужнице не доверяет. Боится, копеечку стащит.
— Отлепись ты от него, ради Христа, — взмолилась Клаша. — Ходи!
Славик стоял, опустив клиновидную голову, и покорно дожидался, когда ему отдадут картинку.
Он был уверен, что провинился, раз даже добрая тетя Клаша конфузится, и его сокрушало, что он не понимает своей вины.
— Ты бы, свояк, чем с ребятишками воевать, навел бы в бригаде революционный порядок, — сказал Роман Гаврилович. — Чего там Мотрошилов второй день на работу не выходит? Экстренное задание дано: тележку под ферму собирать, а он гуляет. Ты единственный коммунист в бригаде…
— То-то и дело, что единственный, — вставил Скавронов.
— То-то и дело. Значит, отвечаешь за бригаду наравне с бригадиром…
— Я, уважаемый товарищ, не за бригаду отвечаю, а за всю Советскую державу, поскольку я коммунист, — сказал Скавронов, — и не только за свою державу, а за мировую революцию в целом… И по этой причине, а не по какой другой, я обязан выкорчевывать врага, любого и каждого, где бы он ни таился, и хватать меня за руку никто не имеет никакого права… Помяни мое слово, — Скавронов указал на Славика, — или сами писали, или какой-нибудь сродственник.
— Не выдумывай! — возразила Клаша. — Мы с ними не первый день живем. Люди как люди.
— А ты молчи! — Скавронов стукнул кулаком по столу. — С чего они могут быть как люди, когда у них все изъяли? И дома, и лавки! Ежели бы я свой дом заимел и его бы у меня взяли, у меня бы на другой день волчьи клыки выросли! Его благородие атаман Дутов в город вошел, матушка тоже утешала — люди как люди. В белых перчатках… А эти люди как согнали жену, и матку, и ребятишек босых на снег среди ночи да как принялись прикладами окна бить. Чтобы меня найти, надо им, видишь ты, окна рушить. В белых перчатках… А мороз на дворе — сорок градусов. Дунешь — трещит, и только! Меньшенькой, Фроське, второй годок пошел, она матери на руки просится: «Возьми меня, мама, на ручки, я ножек не чую!..» А они дитя на руки взять не дают… В белых перчатках… — Руки его мелко задрожали. — Ладно, чей ход?
Лицо у Скавронова стало белое, как бумага. И Славику только теперь бросилось в глаза, что он небрит и щеки его покрыты черной, будто прокопченной, щетиной.
— «Ножек, — говорит, — не чую…» — с усилием выговорил Скавронов. — Фроська, меньшая… За трое суток сгорела… Железной метлой их надо… Каленым железом…
— Ладно тебе. Крой, — тихо сказала Клаша.
— «Ножек, — говорит, — не чую…» А я из сарая в щелку гляжу. Кулаки кусаю…
Он уронил голову на руку и как будто залаял.
Клаша встала со стула.
— Славик, ступай домой, — сказала она спокойно. — Митька, подай воды.
Славик все еще не понимал, что Скавронов плачет.
А Клаша собирала с пола оброненные карты и уговаривала свояка, словно ребеночка:
— Гляди, какие картинки пришли. Разве такое добро на пол кидают? Одна к одной. Два туза, три козыря…
— Отступись, змея! — проговорил свояк и, все еще плача, взял карты.
20
Удивительно, до чего часто нелепые мелочи и пустые случайности меняют судьбы людей в переходные времена.
Хотя Славик не вынес обещанных денег, Таракан его простил.
Славика спасла худоба. Если не считать ни на что не годной Машутки, он был единственным существом во дворе, которое могло пролезать через форточку. Без него нельзя было обойтись.
И после того, как Славик во второй раз натаскал из подвала полный мешок бумаги, Таракан восстановил его в правах голубятника, обещал в милицию не доносить, а про шестьдесят девять копеек забыл сам и велел забыть другим.
На этот раз Славику было велено не тащить, что попадет под руку, а набрать как можно больше документов с сургучными печатями.
Зачем Таракану понадобились сургучные печати, стало ясно на другой день, когда рано утром, еще до школы, ребята увязывали пачки.
Первым догадался Митька. Увидев, как тщательно Таракан прячет между листами бумаги сургучные печати, он мигом представил себе вытянутые морды торгашей, когда они вместо обертки обнаружат сургуч на картонных квадратах.
Пакет получился солидный, увесистый. Чтобы увязка стала еще тяжелей, Коська, подыхая от смеха, сунул в середину пачки стальной биток.
Продавать бумагу с сургучной начинкой Таракан отправился сам. В сопровождающие был взят только Славик. Он должен незаметно признать и указать Кулибина и смываться. Было решено наказать именно Кулибина, чтобы этой жиле было неповадно на десятом году революции сбывать ребятишкам негодную монету.
Сентябрь уже начался, а солнце палило по-летнему. На базаре дул горячий азиатский ветер. Между арбами и телегами дремали лиловые ишаки. Вдали, у карусели, упрямо бухал барабан, и красивые, дикие, как тысячу лет назад, цыганки толкались в толпе.
У овощных навесов Славик заметил Козыря. Песик лежал в тени и дышал тяжело, всеми ребрами.
— А он меня знает, — сказал Славик. — Козырь, тубо!
Козырь два раза стукнул хвостом по земле.
— Хочешь, Таракан, он сальто покажет?
Славик поднял дынную корку, стал подманивать собаку.
Но Козырю было не до фокусов.
Вчера подвыпивший маляр бросил ему телячью кишку, начиненную для смеха медным купоросом. Козырь чувствовал подвох и был не голоден. Но маляр уж очень потчевал, и он отведал немного из вежливости. У него начались судороги. Он бегал по пустырям за лечебной травкой. За лето зелень выгорела, трава помогала плохо. Козырь не спал всю ночь, ничего не мог есть и ослаб.
— Козырь, тубо! — звал его Славик. — Тебе сколько раз говорить? Какой ты все-таки свинтус! На, на!
