Третий. Текущая вода - Борис Петрович Агеев
Торопиться мне было некуда. Это последнее путешествие я затеял с целью неторопливо пройти по западному берегу и попрощаться с полюбившейся землей, в последний раз посмотреть на горы с их подножия, посидеть на берегу ручьев у костра, подумать. Николай предлагал домчать меня на моторке, с комфортом доставить на тракторной тележке или еще более неторопливо — на яхте. Но, спасибо, товарищ, напоследок дай мне насладиться одиночеством.
Еще шел прилив, устье ручья захлестывалось прибоем, волна прибоя двигалась вверх по течению, до самых камней на перекате, за култуком. Я поднялся немного выше в долину, нашел старое кострище в невысоком леске, у самой воды. Кострище было прошлогоднее, сквозь него проросла яркая желто-зеленая трава, я разгреб его и соорудил свой костерок, на котором скоро закипел в жестянке крепкий чай по специальному рецепту Николая. Мимо меня против течения валила рыба — начался, насколько я понял, ход лосося. Между деревьями, в култуке, видно было, как выпрыгивала над водой рыба, убегая от атаковавшей култук нерпы. Волны в заводи ходили во все стороны, казалось, култук дышал. Приладив блесну, я вытащил на подсек пару рыбин, разделал и бросил в жестянку с водой — на уху.
Тихое это место, дым костра, стелющийся над поймой, плеск воды незаметно покорили меня. Опять появилось знакомое и драгоценное чувство, которое я определил бы как «чувство текущей воды», и которое настраивает на размышление, на несуетный и откровенный разговор с самим собой.
Мне снова пришлось задуматься о тебе, Огольцов Игорь Ефимович, чью могилу неподалеку от морского берега на краю низенького и пологого обрыва тундровой плоскости, могилу с простым конусообразным памятником из бетона, я долго еще мог видеть, удаляясь по береговой косе все дальше и дальше на север. Эта могила и этот памятник расположены рядом с другой могилой и другим памятником, точно таким же, как и на твоей могиле, и где похоронен своим же братом строителем один из участников строительной экспедиции, погибший под опрокинувшимся в котлован трактором. На цоколе этого памятника выдавлены в бетоне имя, годы рождения и смерти, а на твоем нет никакой надписи. Адреса на том письме, которое лежит у Николая в папке с особыми бумагами, не было и поэтому твоей матери не смогли послать извещения о смерти. Сам ты никому и никогда не писал писем и ни от кого и никогда писем не получал, кроме того, единственного, которое нашло тебя на шестой год после твоего приезда сюда. Я знаю содержание этого единственного письма, знаю, почему ты похоронен не в том месте, где ты нашел смерть и где тебя, до того как успели найти, тронули зверье и тление, а здесь, на берегу, куда впервые высаживаются новые обитатели дома на тундре. И с горечью и болью принимаю ту закономерность, которая привела тебя под этот конус из бетона. Удаляясь по береговой косе на север, я оглядывался до тех пор, пока острые пики памятников не исчезли, не растворились в наползающем тумане, НО СМУТНАЯ УГРОЗА КОТОРАЯ ПОСЕЛИЛАСЬ В ДУШЕ ПОДСОЗНАТЕЛЬНАЯ ТРЕВОГА ЗА ПЕСОК ПО КОТОРОМУ СТУПАЛ ЗА МОРЕ ГОРЫ И ЗА СВОЮ НЕПРОЧНУЮ ОБОЛОЧКУ ЗА СВОЮ НЕВЕЧНУЮ ДУШУ НАЧАЛИ МУЧИТЬ МЕНЯ ВСЕ СИЛЬНЕЕ ИСТОЧНИК ЭТОЙ УГРОЗЫ ЭТОЙ ТРЕВОГИ Я НЕ МОГ ОПРЕДЕЛИТЬ ДАЖЕ ПРИВЫКНУВ ОТДАВАТЬ СЕБЕ ОТЧЕТ В ЛЮБОМ ДЕЙСТВИИ И ЛЮБОЙ МЫСЛИ УГРОЗА ЭТА МОГЛА ИСХОДИТЬ И ОТ МЕНЯ САМОГО И ОТ ЛЮДЕЙ НАХОДЯЩИХСЯ ОТ МЕНЯ НА СОТНИ И ТЫСЯЧИ КИЛОМЕТРОВ ОТ ЖИВЫХ И МЕРТВЫХ ОНА ТАИЛАСЬ В НОЧИ УГРОЗА ОНА ВИСЕЛА НАД ГОЛОВОЙ НЕВИДИМЫМ ЦВЕТКОМ КАКОЕ ЖЕ ИМЯ У ЭТОЙ УГРОЗЫ КОГДА О НЕЙ ВСПОМИНАЕШЬ СЛАБЕЮТ РУКИ НО НЕЛЬЗЯ НЕЛЬЗЯ и продолжал думать о тебе.
Известны были и твои имя и фамилия, и даты рождения и смерти, и эти данные сначала хотели выбить зубилом на медной пластинке, чтобы прикрепить ее сразу же на цоколь памятника. По преданиям, сказал Николай, в ту минуту не подвернулось под руку подходящего зубила, исполнение задуманного отложили на потом, а потом привыкли к виду памятника безо всякой таблички. Смешно ли, грустно ли, но человек исчезает из памяти без следа по той простой и житейски объяснимой причине, что не нашлось в нужную минуту хорошо заточенного зубила. Может быть, кого-нибудь и посещало чувство недоделанного хорошо дела, но и это прошло, старина. После того как я узнал об этой истории, я сам собрался сделать такую пластинку и прибить ее к памятнику, но остановился. Черт знает почему, но мне пришла в голову мысль, что смерть Огольцова Игоря Ефимовича есть естественное продолжение его жизни, итог, оправданный и закономерный. Ты понимаешь, о чем я, старик? Памятник.
А мне теперь странно иногда делается, когда я произношу или вслух или про себя: моя жизнь теперь будет продолжаться под знаком твоей смерти, твоею смертью я буду настораживать свои мысли и поступки. А имя твое я отныне произношу полностью — Огольцов Игорь Ефимович, — будто таблица та, ненаписанная, висит перед глазами. Я буду произносить твое имя полностью, будто у меня болит за тебя сердце и я сам, по своей воле, хочу сохранить кроме памятника на берегу и рассказа еще и размытый временем твой облик.
Оба дружка, конечно, уже сидели в скверике и наслаждались закусью и кое-чем по-мелочи, что лежало перед ними на расстеленной прямо на траве газете.
— Ага, — приветствовали они появившегося Студента. — Наконец и ты!
— Ребята! — Студент перевел дух. — Если здесь появится Повариха, вы меня не отдавайте…
— С какой стати. — Лева пожал плечами. — Когда кончим, можешь опять убегать, рассекая воздух, если это тебе так нравится. Но мне сдается, все это может продолжаться до бесконечности: какая-то детская игра в убегайки-догоняйки. Прямо зла на тебя не хватает, Студент.
— Смотреть на него тошно, — подтвердил Семен. — Из мыльного пузыря делает проблему.
Для самого Семена, в общем, проблем, кроме Кэпа, не существовало. С того периода жизни, который называется розовым, Семен уже отличал по цвету и рисунку водочные этикетки от винных. Отец, сам доживающий последние дни после операции на желудке, на две трети сожженном алкоголем, смог ему посоветовать только следующее: никогда, сын мой Сеня, не пей на голодный желудок, а во-вторых, не запивай водку ничем, кроме
