Ухожу, не прощаюсь... - Михаил Андреевич Чванов
Крест оказался полусгнившей и покосившейся от времени деревянной вышкой, рядом на поляне приютилась крошечная избушка, к которой и тащились телефонные столбы. Отсюда в свое время, видимо, следили за лесными пожарами, потом эту заботу взвалили на себя самолеты, и о вышке с избушкой забыли.
В избушке не было даже окошка, в ней не было и печки, я открыл припертую посохом дверь, присел на нары. На полке лежали спички, соль, махорка, начатая пачка «Беломора» и несколько окаменевших сухарей, в углу стояло помятое ржавое ведро.
Я поднялся по шатким скрипучим перекладинам на вышку. Во все четыре стороны разбегались горбатые хребты с желтыми и багряными мазками березовых и осиновых перебродов, дальше к горизонту хребты были совсем синими, и я решил, что все оставшиеся дни отпуска буду жить здесь.
Посидев на вышке еще Минут десять, стал обходить свои владения. Первым делом — вода. Раз срубили избушку, рядом должна быть вода. И правда — тропинка, выбитая по витым корневищам вековых сосен, привела меня к родничку.
Возвращаясь с водой, остановился на опушке, избушка, уткнувшаяся в косогор, казалась отсюда совсем игрушечной. Вокруг нее вверх по горбатой поляне рассыпались березы, а чуть дальше по пригорку холодно пламенели рябины. Кусты рябины взбирались даже на скалы, а за поляной бронзовой стеной молчал сосновый лес.
Я открыл дверь настежь, выбросил с нар старое пыльное сено, ножом стал резать жухлую траву. За этим и застала меня ночь.
В долинах на севере замерцали редкие россыпи деревень, а с юга хребты по-прежнему были пустынными. Я устал с дороги и не стал разводить костра. Под нарами шумно возились мыши, почему-то снилось южное море в торосистых разводах, утром я обнаружил, что мыши уничтожили половину моих съестных запасов. Я проснулся от холода. Было по-горному гулкое утро, желтые березы упирались в холодное до густой синевы небо. Я выглянул из избушки: на траве, на рыжих скалах лежал густой иней, вода в ведре покрылась льдом. Подняв воротник куртки, я пошел за хворостом. Было до того тихо, но вдруг откуда-то из ущелья потянул ветер, и я остановился, пораженный. Будто кто-то ломился через лес: это, прихваченные морозом, густо сыпались листья. Сыпались как-то слишком торопливо, легко и отрешенно — без боли, без сожаления. С первым морозом началась настоящая осень: еще вчера листья падали редко, как бы нехотя, а сегодня над поляной, над лесами, над всеми Полуденными горами висел их печальный смех.
С трудом нашел родничок: он весь был за сыпан листьями. Листья устилали дно, и когда я черпал воду, несколько холодных золотых пластинок прилипло к ведру.
Мороз убил грибы, одни лишь грузди упорно поднимали на своих сильных плечах прошлогоднюю хвою и листья. Я надевал их на березовый прутик и, густо посыпав солью, держал над костром, пока соль не топилась и не впитывалась в сочную мякоть. Терпкая горечь еще долго стояла в горле, ее приходилось заедать черникой.
По скрипучим перекладинам снова поднялся на вышку, положил на шершавый стол стопку чистой бумаги и долго не решался написать первое слово. Слабый ветер отрешенно рассказывал что-то ветхим перекладинам вышки, таинственно и жутко ему отвечали коршуны, на душе было пустынно и гулко, как в этих заиндевелых рыжих скалах.
Есть вещи, которые никогда не сможешь себе простить. С каждым годом их становится все больше. Сейчас же я жалел только об одном. Я не смог увидеть живым Эренбурга. Он был моим современником — в отличие от тех, кто будет жить после нас. Мало того, целую неделю он жил в Уфе, а я не знал об этом. Я спохватился слишком поздно, когда в газетах появился портрет в густой траурной рамке. Тогда я с горечью подумал, что совсем мало осталось жить Паустовскому. Несмотря на тяжелую болезнь, он убийственно много работает. Я дал себе слово при первой возможности поехать в Тарусу, чтобы хоть взглянуть на него со стороны. Но мы не всегда располагаем своим временем. Дорога таскала меня из стороны в сторону, неожидан но увела на самый край России. Перед отъездом, как бы предчувствуя недоброе, я решил: как только вернусь с Камчатки, сразу же поеду в Тарусу. Много дней мы не имели никакой связи с миром, а когда вернулись, в газетах я снова увидел портрет в траурной рамке. Я опоздал на целых полтора месяца. Над свежей могилой, над всей Россией шумел листопад, и Земля еще, кажется, не догадывалась, кого она потеряла.
И вот теперь, через год, когда поезд тащил меня совсем с другого конца огромной страны, проезжая Москву, я решил все-таки заглянуть в Тарусу. В кармане у меня лежал справочник железных дорог, недалеко от Тарусы я нашел станцию Тарусскую. Само собой разумелось, что ехать нужно было до нее. В справочном бюро поинтересовался, когда смогу попасть в Тарусскую.
— Полчаса назад ушла электричка в Тулу. Следующая будет только вечером — в 19.20.
Дожидаясь электрички, весь день слонялся по ошалевшему от суеты Курскому вокзалу. Поехал. И тут сосед по электричке мне объяснил:
— Да, Тарусская от Тарусы недалеко. Но между ними нет никакого сообщения. Тем более ночью. Потому что они на разных берегах Оки. Нужно ехать до Серпухова, а оттуда в Тарусу регулярное автобусное движение. А эта электричка в Серпухове не останавливается. Днем же в Серпухов электрички идут через каждый час.
В Тарусской я все же сошел. Пока дошел до Оки, опустилась ночь. Берег был пустынен, на противоположном берегу недоступно светилась тихими окнами Таруса. Можно было, конечно, утром вернуться в Серпухов и исправить ошибку, но моя остановка в Москве была закомпостирована только на сутки и, проклиная себя, с первой утренней электричкой уехал в Москву. Встреча опять не состоялась. И вот теперь я не мог простить себе этой оплошности.
…От избушки по самому гребню хребта тянулась тропа, время от времени выскакивала на гольцы и снова вилась по смолистым корабельным лесам. В опавшей листве сновали веселые бурундучки, и дятлы осторожно выглядывали из-за стволов. Иногда почти из-под самых ног шумно поднимались глухари.
К вечеру опять начал дуть ветер, холодные желто-пепельные облака тускло светились на горизонте — к морозу. Низкое солнце еще лежало на скалах между березовых стволов и гроздьев рябины, а на востоке над
