Зерна - Владимир Николаевич Крупин
— Посмотреть еще эти машины надо, — сказал Прон. — Сможет ли земля эку тяжесть держать?
— Сможет. Так слушай, я не агитацию развожу, только рабочие не пашут, которые машины делают. Надо их кормить?
— С ними мы сами договоримся. Напрямую.
— Пойдемте в избу, — взмолился Яков.
Тяжелый зной стоял над деревней. Земля ссыхалась.
— Договорить надо, — сердито сказал Прон. — Тебя разморило, иди отдохни.
Он шагнул под навес, в тень, где стояли выездной тарантас-плетенка, телега, лежали соха с деревянными ручками и деревянная борона. Здесь было попрохладнее. Яков, тяготившийся бездельем, взял из корыта отмокающее ивовое корье и стал отрывать лыко от коры.
Разговор сбился. Прон стал помогать брату. Анатолию делать было нечего.
— Что же ты хотел договорить? — спросил он.
— А! — снова замыкаясь, отмахнулся Прон. — Говори не говори.
— Нет ли у тебя, Анатолий, такой возможности, чтоб Аньку-дурочку вылечить? — спросил Яков. — Хотя ее уже, наверное, не вылечишь. Сколь ни шептали над ней, через хомут продевали, толку — пшик. Она — интересное дело — бежмя бежит к лечению, как ровно чувствует, что ей добра хотят. Шепчут, с угля брызгают, волокита все это!
Прон пожалел председателя, видя его беспомощное состояние.
— Отдам я тебе наган, — сказал он. И все-таки не сдержался. — Ты этим наганом хлеб выколачивай. А то ведь знаем, как бывает: власти хлеба не дашь, она солдат пришлет. А солдатики тоже не пашут, а кушать им вынь да положь.
— Ты всех бы за сохой заставил ходить.
— Перед богом все равны, и перед работой надо, чтоб равны, — вставил Яков. — Полегче, Прон, полегче, — урезонил он брата.
— Новая жизнь! — говорил Прон, дергая лыко еще сильнее. — Посчитал бы, кто поумней, сколько этих новых жизней было. Раз веришь, другой раз, третий, глядь — уж подыхать пора. — Он дернул так, что выдернул из рук Якова корье, бросил в корыто: — Землю делил, сколько себе нарезал?
— Нисколько, — ответил Анатолий.
— Ваше благородие, гражданин-товарищ, — ерничая, протянул Прон. — Ведь это ты сглупил. Шарыгинскую землю рассовал, себе не взял, мужикам показал, что больше всех Шарыгина боишься. Другое показал, что жить здесь не собираешься…
— Нам не угодишь, — сказал Яков, — а взял бы председатель себе земли, считали бы — вот хапает.
— Я угождать никому не собираюсь, — резко сказал Анатолий. — Хлеба мне вашего не надо. Но хлеб нужен армии, поэтому надо его сеять.
— А не посеем, и отбирать нечего будет, — рассудил Яков. — Сунутся — хлеба нет, уйдут. До земли ли нам. Сейчас такая перетрубация идет — ой, да батюшки!
— И в это время ты, Прон, оборвал связь.
— Перебьешься. Да, — спохватился Прон, — ты ж арестовать меня хотел. На, — он отдал наган. — Как же без оружия. Или потом?
Анатолий взял наган, спрятал его в карман.
— Дурак ты, Прон, все-таки.
— Дурак, — согласился Прон. — Яшка, жеребца накорми.
— Накормлю. Ему сегодня праздник, как на Фрола и Лавра. И у нас ни дела, ни работы, пропащий день, — добавил Яков, считая разговор бесполезным.
— Почему пропащий? — возразил Анатолий. — Все-таки поговорили.
— А до чего договорились? — спросил Прон. — Ты не за себя говорил, за должность. Сам человек подневольный. В другом месте так же бы распоряжался.
— Я не подневольный, я сам вызвался ехать.
— Именно сюда?
— Вначале было все равно. Теперь не представляю, что мог быть не здесь.
— Нам еще повезло, что такой председатель, — вступился Яков.
— Я не говорю, что председатель плохой.
— Тогда о чем и говорить? — О земле.
— Господи, твоя воля! — Яков перекрестился. — И тростишь, и тростишь! Что тебе земля? Земля нынче богатая. Сколько в нее в революцию золота закопали — чудо страшенное. Она богатая, пусть побудет барыней. Может, и золото взойдет, — хитренько подхихикнул он.
— Сеять надо, — твердо сказал Анатолий.
— Разве я спорю, — сказал Яков и полез на сеновал.
Прон и Анатолий остались одни. Прон тоже дернулся пойти прочь, но Анатолий, желая оставить последнее слово за собой, спросил:
— Ты Декреты Советской власти читал?
— Грамотный.
— Мир народам, земля крестьянам, а дальше?
— Что дальше?
— А дальше — хлеб голодным. Прон, было ли такое, чтоб русский человек голодному не помог?
— Не было, — согласился Прон. — Если голодный — немощный. А начнут воевать, крестьян от дела отдернут, и выйдет — разложи воробья на двенадцать блюд.
— А как же, и воевать приходится. За тебя же!
— А за меня воевать пустой номер.
— Ты бы знал, сколько в Красной Армии крестьян.
— Хотел бы я на этих крестьян посмотреть.
— Посмотришь.
— Если и есть, так, думаешь, по своей воле. Ха! Захомутали.
Яков высунулся с сеновала:
— Семен не вылезал?
— Нет.
— А ведь Сеньки-то нету, — объявил Яков. — Весь сеновал обсмотрел.
— Купаться, наверное, пошел.
— Дак ведь увидели бы. Сбежал?
— Да ну! — отмахнулся Прон. — Пойду вздремну. — А ты, — посоветовал он Анатолию, — все-таки уезжай. Я на станцию не вернусь и из деревни не уйду, а здесь, по сравнению с тобой, мой верх будет, меня будут слушать.
— Я останусь.
— Губа толще — брюхо тоньше, — пожал плечами Прон. Пошел к рукомойнику, сплеснул сверху тополиные пушинки, слил немного теплой воды на ладошку, пошлепал себя по лицу и шее. — Тебе же лучше хотел. Подумай. За семьей поеду, тебя отомчу.
— Останусь.
— Вольному — воля, спасенному — рай, — отозвался Прон и ушел.
— Неладное дело, — говорил Яков, спускаясь, — что он, через ясли пролез? Зачем?
— Эх, мужики, — сказал Анатолий, заправляя рубаху в брюки. — Пока вас не коснется, вы не зашевелитесь. Неужели Прон думает, что ему так легко обойдется?
— Все под богом, — уклонился от ответа Яков. — Не живешь, как хочется, а живешь, как можется. Наше счастье — дождь да ненастье. В контору? — спросил он уходящего Анатолия.
— В контору, — ответил тот.
Улица была пуста, жаркий воздух, похожий на синюю пыль, стоял над дорогой. На тропинке воробей, уцепившись за тополиный листок, прыгал, будто плясал с зеленым платком. Тополиный пух взлетал, как будто воробей плясал на разорванной перине.
Навстречу Анатолию выбежал мальчишка, босой, в белой рубашке. Он присел и стал раздувать тлеющий прутик, который держал в руках. Огонек появился на прутике, но пух разлетелся. Мальчишка перепрыгнул через кювет и осторожно прошел на лужайку, всю белую от пуха. Бросил прутик под ноги. Огонь взметнулся и стал разбегаться, равномерно расширяя темный, в крапинках семян круг. Мальчишка смеялся. Огонь обручем катился по лужайке.
— Пожар сделаешь.
— От пуха-то, дядя, — мальчишка улыбнулся. — Сколь себя помню, всегда пух жжем.
Обруч огня искривился, задымил и погас, оставив неровную темную полянку.
— Видите? — сказал мальчишка и побежал.
Над Вяткой темнело. Анатолий оглянулся. Сзади тоже грудились тучи.
