Анатолий Афанасьев - Командировка
В хор помех добавился чей–то кашель.
— Подожди, Виктор, милый дружок. Ты еще вернешься в Москву. Тут мы тебя сразу вылечим от глухоты… Будь здоров!
Перегудов там у себя шлепнул трубку на рычаг и, наверное, оглядывался на чем бы сорвать гнев. Он срывал гнев на предметах, к людям был объективен. Да и гневался он редко, что говорить.
В буфете опять торговала кустодиевская красавица. Меня она признала по характерным синякам, потусторонняя мечтательность ее лица преобразилась в подобие земной улыбки. Я был тронут.
На радостях выпил целую бутылку кефира и с каждым кислым глотком чувствовал, как по капельке возвращается жизнь в мое бренное тело. Будь благословен, напиток богов! О вы, великие зодчие, сжигающие себя в творческих муках, ищущие, кого бы обессмертить, — где ваш памятник корове, обыкновенной буренке, жующей травку сонными губами? Разве не заслужила она, делающая из младенцев богатырей, возвращающая силы больным, благодарности человечества?
Возвращаясь в номер, я столкнулся со своими земляками — четой Кирсановых и их сыном Шуриком.
— Давай, Виктор, — сурово сказал Юрий, — все дела по боку, и шпарим на пляж.
— Пойдемте с нами, — поддержала Зина, — такая чудесная погода.
Я сказал:
— Подождите внизу, ага? Я только полотенце возьму.
В вестибюле я подошел к знакомому администратору, который стоял на своем обычном месте у газетного киоска и, развесив губы, пялился на дверь.
— Извините, до сих пор не знаю вашей фамилии.
Рыбьи его глаза заволокло туманом.
— А зачем?
— В жалобе получается прочерк. Я же на вас жалобу пишу, без фамилии никак нельзя. Вы что, скрываете свою фамилию?
Он смотрел на меня не мигая.
— Зачем жалобу? Мы инструкции выполняем. Был сигнал, наше дело отреагировать. Сами посудите, обязаны мы за порядком наблюдать?
— Вы почему фамилию не говорите?
— Буренков моя фамилия. Чего такого. Я не скрываюсь. Только зря вы это затеваете, толку все равно не будет.
— Вы рассчитываете, Буренков, на защитников, на тех, кто вам велел за мной приглядывать? Но они вам не помогут.
Он забеспокоился и невзначай сморгнул пару раз, как сплюнул.
— Кто велел? Вы тоже, знаете, лишнего на себя не берите. Не таких видали и целы. Пишите куда хочете.
Неприятный это был человек, я видел. Исполнитель чужих желаний. Безвольный и готовый укусить по приказу. Из вечно обиженных. Маленький человек навыворот.
— Буренков, — сказал я, — вы думали найти в моем номере женщину, как же вы ошиблись. Меня, к сожалению, женщины избегают. Я уж и так и сяк — не идут в номер. Не утруждайте себя понапрасну.
— Чего говорите–то, к чему? — буркнул он с плохо сдерживаемой досадой.
Ох, боюсь я таких. Ох, боюсь!
Поджидая меня, семья Кирсановых лакомилась мороженым.
Мы пошли по светлой аллее, где было ни сыро, ни душно, а в самый раз. Крутолобый сменный инженер, измученный ностальгией по родному заводу, был настроен сентиментально и даже взял меня под руку.
— Посмотрите, Виктор, красотища какая — эти ели. По тыще лет стоят, зеленеют, дышат. Нам с вами отпущено значительно меньше. Зато и тратим мы свое время куда как глупо. Мечемся все, куда–то стремимся, кого–то обгоняем. Нет бы вот так–то окопаться и замереть. Царственно, на века…
— А прогресс как же?
— Прогресс и беготня — разные вещи. Белке, когда она колесо крутит, тоже ведь, наверное, кажется, что куда–то она мчится, к какой–то цели заветной.
— У тебя хандра, Юра. От жары это. Пройдет.
После купания я почувствовал себя превосходно. Голова совсем прошла. Я забыл, зачем я здесь и как оказался на этом пляже. Не хотел ни о чем думать и вспоминать. Сидеть, играть в картишки, перехватывать лукавые взгляды, в которых не могло быть подвоха, — какая удача, чудо! Вернусь в Москву загорелый, как эфиоп. Приду к Перегудову, скажу… Стоп.
В шутках, купании, ничегонеделании быстро пролетело время. Обедать мы поплелись в гостиницу. Из окошка администратора меня окликнули:
— Вы — Семенов?
— Я.
— Вас просили позвонить по этому телефону.
Я взглянул на протянутую бумажку — номер директора, товарища Никорука.
Бас Никорука в трубке звучал ласковым рокотом прибоя.
— Не скучно вам у нас, дорогой Виктор Андреевич?
— Никак нет.
— Задание выполнили?
— Почти.
— Надеюсь, к нам нет никаких претензий?
Это он взял быка за рога.
— Выводы я еще не сделал.
В трубке ободряюще–сочувственный смешок, уместный в беседе мудрого наставника с расшалившимся, но любимым учеником.
— Рад слышать, Виктор Андреевич, что не спешите с выводами… Знаете ли что, завтра ведь суббота, выходной?
— Да, кажется.
— Уверяю вас, именно суббота… Приезжайте–ка вы ко мне обедать на дачу. Поговорим, расскажете поподробнее, как поживает мой друг Перегудов… Много не обещаю, но настоящего украинского борща, какой моя хозяйка варит, вам вряд ли где еще удастся отведать.
— Не знаю… неудобно беспокоить. Все–таки — суббота.
— Не беспокойтесь. Записывайте, как доехать… Хотя я за вами машину пришлю. К десяти ноль–ноль. Устраивает?
— Спасибо, Федор Николаевич, но…
— Никаких «но». Не ломайтесь, дорогой мой. Мы законы гостеприимства соблюдаем по старинке. Все, до завтра. Да… плавки захватите.
— Спасибо, Федор Николаевич!
Да, скоро закончится моя командировка.
Я пообедал остатками вчерашней роскоши, выхлебал стакан тепловатой воды из–под крана и отправился в институт…
Сегодня и курортная, игрушечная часть города раскалилась добела. Что уж говорить про «индустриальный массив». Ничем не защищенные от солнца коробки блочных домов, казалось, вдавились, впеклись в асфальт, как в тесто. Полкилометра от спасительной тени деревьев до проходной я преодолел, точно муха, угодившая в щи и ползущая к краю кастрюли. Пропуск мне не заказали, пришлось из проходной звонить Капитанову. «Долго спите, заметил он раздраженно. — Сейчас позвоню насчет пропуска, и валяйте прямо ко мне!» — «Слушаюсь!»
Видимо, он не поверил моему солдатскому отзыву, потому что буквально через две минуты — я еще возился с пропуском — появилась Шурочка Порецкая. Да какая нарядная — с двумя нитями янтарных бус на шее и с толстыми золотыми серьгами в ушах.
— С тобой, Шурочка, опасно ходить темным коридором.
— Почему? — она сразу покраснела.
— Бандиты! — пояснил я. — Налетят, золотишко сорвут и меня заодно кокнут. Как свидетеля.
— Все шутите, Виктор Андреевич, — сказала она, щурясь от солнца. — Все вам весело.
— А чего грустить–то, чего грустить? День–то какой разгулялся. Эх!
Мы шли по внутренней территории. Сомлевший гусь валялся под чахлым кустарником, как убитый.
— Вам весело, а всем другим грустно.
— Кому грустно–то, кому грустно? У кого совесть чистая, тот завсегда весел. Конечно, если живот болит либо зуб, тогда не до смеху. А так — чего грустить–то, Шурочка?
В пустом прохладном вестибюле Шурочка остановилась:
— Почему вы со мной так разговариваете?
— Как?
— Дурашливо. Вы меня не уважаете?
— Полно, Шура. Я боюсь тебя.
— С чего бы это вам меня бояться?
Я состроил гримасу печали и закатил глаза.
— Ты — молодая, красивая, вся в золоте, а кто я? Убогий странник. Боюсь я ненужных мечтаний.
— Не надо, Виктор Андреевич. Я серьезное вам хочу сказать.
— Говори.
Шурочка оперлась ручкой на колонну, приблизила ко мне лицо — все ее веснушки можно пересчитать.
— Всех вы у нас переполошили… Знаете, это, может быть, гадко, но я скажу. Я не подслушивала, случайно… Владимир Захарович что думает про вас. Он сказал, если этот… московский сыщик сам не уберется, мы ему поможем уехать. Вот.
Я попытался поймать ее взгляд, но не смог. Она отворачивалась.
— Кому он это сказал?
— Шацкой…
— Ну и что? Хотят мне с билетом помочь, только и всего. А ты считаешь, они меня убьют?
— Перестаньте!
— Шура, — сказал я, дотрагиваясь до ее плеча, которое она тут же резко отдернула. — Хочу и я спросить тебя серьезно. Можно?
Она ответила взглядом, полным странной тревоги.
— Почему ты ко мне так добра?
— Мне жалко, — сказала она. — Вы один, а нас много.
— Неправда, Шура. Не много. Не может быть, чтобы много. И я не один.
Крутнулась на каблуках (туфли какие, черт возьми!), пошла к лифту.
— Ты куда, Шурочка?
— Как куда? К Капитанову. Он ждет.
— Но мне к нему не надо. Мне надо к давильщику Горжецкому.
— Но Капитанов ждет! — Она сказала это без особого напора, как человек, привыкший к превратностям судьбы и уже махнувший на них рукой. Доверчивое дитя, если бы ты знала, как хороши твои волосы, как таинственны движения, какое вокруг тебя золотое сияние. Когда узнаешь, будет поздно.
— Ну и пусть чуток подождет. Мы мигом. Я пару слов скажу только Горжецкому. И точка.
Между нами шла маленькая война, в которой я легко мог выиграть каждое отдельное сражение, но победить не мог. Я знал, почему Шурочка нацепила золотые серьги и янтарные бусы, знал, почему она сообщила про Капитанова, знал, почему звонила в гостиницу утром, я многое знал такого про нее, что она сама никогда про себя не узнает; но это не приносило мне радости. Пусть бы лучше она все знала, а вокруг меня сплетали свои сети серебряные шмели. Пусть бы я стоял, опершись рукой на колонну, а кто–то другой, всезнающий, подкидывал сухие поленья под мое горящее, несмышленое сердце.
