Анатолий Рыбин - Люди в погонах
Шатров отрицательно покачал головой.
— Жаль, — сказал Жогин. — Раньше к таким приказам имели привычку прилагать или директиву или разъяснение. А вы в штабе дивизии не узнавали? Как же это? Значит, получили, почитали и успокоились. Нельзя так. Начальник штаба должен все выяснить, а потом докладывать командиру.
— Можно позвонить, — сказал Шатров. — Разрешите сейчас?
— Да. Скажите, получили, мол, приказ. Изучаем. Не будет ли каких разъяснений? Одним словом, прощупайте.
— Слушаюсь.
Когда Шатров скрылся за дверью, полковник взял из стаканчика красный карандаш и снова склонился над приказом. Внимательно перечитывая текст, он подчеркивал отдельные слова и строчки, делал одному ему понятные пометки на чистых полях документа.
В кабинет опять вошел взволнованный Шатров и доложил:
— Говорил с начальником штаба дивизии, товарищ полковник.
— И что же?
— Получил какой-то неопределенный ответ. Указаний, говорит, не ждите. Сами думайте.
— Сами. Г-м. — Жогин откинулся на спинку стула и часто забарабанил пальцами по краю стола. — Мудро, ничего не скажешь. Значит, приказ отправили — и руки в карманы. Вы тут хотите — изучайте его, хотите — спрячьте в сейф. Штабу дивизии никакого дела. Славно. Ничего не скажешь.
Шатров молчал. Он понимал, что сейчас лучше всего в разговор не вступать, что всякая малейшая попытка возразить или объяснить приведет к большой неприятности.
— Ну ладно, — сказал полковник, озабоченно потерев пальцами лоб. — Идите, майор. Я сам поговорю с генералом.
После ухода Шатрова Жогин долго стоял у окна и наблюдал в незамерзший кусочек стекла за тем, как в предвечернем воздухе падают крупные хлопья снега, как, цепляясь друг за друга, они мягкими клочьями ваты повисают на деревьях и на дощатой изгороди.
По запорошенной дороге прошли строем солдаты. Они остановились возле штаба на площадке, предназначенной для развода караулов. Потом послышалась команда: «Равня-я-яйсь!» Заиграл оркестр. Полковник перешел к другому окну, пытаясь лучше увидеть солдат. Но морозные узоры на стеклах скрывали все от его взора. Тогда он быстро оделся, расправил на голове высокую каракулевую папаху и вышел на крыльцо. Заметив его, люди на площадке подтянулись, выше подняли головы. «Правильно, так и должно быть, — подумал полковник. — Командира за километр видеть надо».
Домой приехал в сумерках. Дверь оказалась на замке. «Значит, ушла на спевку, — подумал он о Марии Семеновне. — И чего бегает? Не молодая ведь. Пора бы понять это». Включив свет, он поставил чайник на электрическую плитку. Потом, переодевшись в пижаму, лег на диван, повернулся к стене и закрыл глаза. Ему хотелось отдохнуть, ни о чем не думая. Но злые мысли сами лезли и лезли в голову, собирались в тугой узел, заставляли волноваться. «Какая-то беспокойная жизнь наступила, — вздыхал полковник. — Раньше этого не было. Сейчас рассуждать много стали. Другой и в офицерах-то ходит без году неделя, а уже норовит поучать. У него, видите ли, собственные мнения, как у нашего Мельникова. Эх, Мельников, Мельников, еще книгу сочинять вздумал. А что он может сочинить путного, если сам как следует жить по уставу не научился? Что ни день, то у него новое «творчество». Вот она, дисциплина-то, и качается. И сверху еще кое-кто поблажки дает. Ну зачем начальник штаба дивизии ответил Шатрову: «Думайте сами». Вот и начнутся разговоры, кривотолки разные. А почему бы не сказать прямо: «Завернуть гайки согласно приказу. Выявить всех нарушителей дисциплины и представить комдиву или наказать в полку». Разучились, что ли?»
Пришла Мария Семеновна. Одетая, не снимая пухового платка, встала перед мужем, сказала:
— Паша, ты бы, что ли, побеседовал со Степшиным. Неладно у них с Дусей. Весь вечер в слезах просидела. До развода ведь может дело дойти.
— А я что, сводить их буду?
— При чем тут «сводить». Поговори хоть толком. Ведь Степшин, кажется, твой любимец. Поймет, может.
— А брось ты: «любимец», «поймет», — махнул рукой Жогин. — Терпеть не могу в чужую жизнь вмешиваться. Сами разберутся.
— Не прав ты, Паша. — Мария Семеновна сняла платок, разделась и подошла к зеркалу, поправляя уложенные в тугой пучок темные волосы. — Я сама завтра поговорю с ним, если ты не хочешь.
— Говори, пожалуйста, — резко бросил Жогин и, не желая больше спорить, взял в руки газету. Мария Семеновна искоса взглянула на мужа и ушла на кухню.
4
В штабе полка появился необычный рапорт. Он был написан ровным убористым почерком на шести тетрадных листах. Сейчас рапорт лежал на столе перед Жогиным. Полковник читал:
«После внимательного изучения плана боевой подготовки в нашем полку считаю своим долгом высказать некоторые соображения. Как вам известно, товарищ полковник, многие занятия и учения у нас проводятся по старинке, в дневное время. Мне кажется, было бы разумно наибольшую часть из них перенести на ночь. При современных средствах борьбы ночные действия являются наиболее эффективными, поэтому к ним надо быть хорошо подготовленным. Теперь несколько слов о методе проведения учений. Некоторые из них проходят односторонне. «Противник» зачастую изображается условно. Это не дает такой пользы, которую дали бы двусторонние учения. Хочу доложить также о состоянии изучения офицерами техники. В этом вопросе, на мой взгляд, тоже есть существенный недостаток. Во-первых, таких занятий мало. Во-вторых, проводятся они оторванно от боевой подготовки подразделений и потому сводятся почти к нулю. Об этом говорит тот факт, что ни один из офицеров первого батальона до сих пор не может самостоятельно водить бронетранспортер...».
Далее шли замечания по поводу огневой подготовки солдат, отдельных тактических приемов. В конце рапорта стояла подпись: «Подполковник Мельников».
Прочитав рапорт, Жогин поежился и потер пальцами лоб. За время службы в армии ему, не приходилось получать от подчиненных офицеров подобных бумаг. А тут вдруг целая петиция, да еще с какими словами: «мне кажется», «на мой взгляд», «мои соображения».
— До чего дошел человек, — вспыхнул полковник, ударив ладонью по краю стола. — Учебный план утвержден мною и командиром дивизии, а он умника разыгрывает...
Жогин прошелся по кабинету, затем вызвал начальника штаба.
— Что вы скажете об этом сочинении? — спросил он сдержанно, чтобы расположить Шатрова к откровенному разговору. Тот помолчал, опустив голову, потом неторопливо ответил:
— По-моему, есть ценные мысли.
— Не о мыслях я спрашиваю, — повысил голос полковник, но сразу же взял себя в руки, перешел на прежний тон. — Сам факт меня поражает. Что значит ему, Мельникову, не нравится план боевой подготовки? Мало, видите ли, ночных занятий, не так оборудовано стрельбище. Неужели вы считаете все это нормальным?
— Можно обсудить, — сказал Шатров и, помедлив, добавил: — Было бы очень полезно.
Жогин повел на него недоверчивым взглядом:
— Вы предлагаете устроить собрание?
— А почему бы нет?
— Ну и придумали! — Жогин возмущенно покачал головой. — Хотите боевой полк превратить в артель. И это сейчас, после приказа министра, когда мы обязаны пресечь всякую малейшую недисциплинированность, требовать строжайшего выполнения устава. Нет, я рассудка еще не лишился. План, утвержденный старшим начальником, для меня закон и для вас тоже.
— Да, но творческое обсуждение вопросов боевой учебы не противоречит уставу.
— Это громкие фразы. Надо не обсуждать, а выполнять то, что приказывают. Вызовите подполковника ко мне.
После ухода Шатрова Жогин еще раз перечитал рапорт, подчеркнул красным карандашом некоторые строчки и долго думал над тем, как вести себя с автором этого странного сочинения.
Медленно походив по кабинету, полковник решил поговорить с комбатом не горячась, обстоятельно. «А то ведь он может пойти к комдиву, — подумал он, — а тот начнет упрекать, что не могли побеседовать, убедить».
— Садитесь, — вполголоса предложил Жогин, когда Мельников вошел в кабинет. — Очень удивлен вашими действиями, — начал он, постукивая тяжелыми пальцами по рапорту. — Вы своими замечаниями ставите под сомнение план, утвержденный старшим начальником. Кто позволил вам это делать?
Мельников недоуменно поморщился:
— Вы не так поняли, товарищ полковник. По-моему...
— А по-моему, это безобразие, — отрывисто сказал Жогин. — Представьте, если каждый из нас начнет составлять вот такие петиции, — он взял рапорт и бросил обратно на стол, — вряд ли армия будет армией. Надеюсь, вы согласитесь со мной, подполковник... Иначе быть не может... Теперь о ваших так называемых мыслях. Должен сказать, что все это несерьезно. — Голос его то набирал силу, то слабел, но тон все время был непререкаемым. — Вот вы пишете о ночном бое. И так пишете, будто открытие делаете. А ведь мы еще басмачей по ночам громили. Бывало, такие налеты совершали, что от вражеских отрядов пыль одна оставалась. Да, да. И сейчас, батенька, понимаем, что значит воевать ночью. Но должен вам сказать: с такой дисциплиной, как у вас, пожалуй, и днем в беду попасть можно.
