Иван Евсеенко - Заря вечерняя
С отпуском Николаю в прошлом году повезло. Выпал он на июль месяц, время жатвы — любимое материно время. По приезде они денька два позагорали на речке, а на третий день мать разбудила Николая рано утром, как только прошло стадо, и улыбнулась:
— Начнем, сынок, пока солнце не припекло. Елисеевы уже жнут.
Николай поднялся, выпил на скорую руку чашку молока с хлебом, потом отыскал в кладовке кирзовые свои, еще армейские сапоги, по-крестьянски повесил на плечо серп, и они пошли с матерью на огород.
У них в селе рожь возле дома жнут серпами. Работа эта трудная, тяжелая, но никуда от нее не денешься. С давних пор и дома и сараи кроют у них соломою. Годится для этого лишь солома, сжатая серпом и обмолоченная вручную цепом. Зовут такую солому кулевою, оттого, что после обмолота связывают ее в ловкие аккуратные кули, а всю остальную, скошенную косами или комбайнами, мятую, — обмялицей. Для крыш она непригодна. Теперь, правда, соломою дома почти никто не кроет. Считается это почему-то зазорным, хотя и зря. Соломенная крыша, покрытая хорошим кройщиком, может простоять лет двадцать, не требуя особого ремонта и ухода. Летом под такою крышей прохладно, а зимою тепло и уютно.
У матери дом покрыт соломою. Николай несколько раз предлагал перекрыть его железом или шифером, но мать так и не согласилась. Потом, говорит, будешь приезжать каждый год, красить крышу или замазывать щели цементом. Правда, конечно…
На самом краю ржаного поля Николай и мать немного задержались, определяя, как лучше жать: сразу в снопы или на перевясла. Погода в те дни стояла солнечная, ясная, и мать, потрогав рукою ржаные колосья, определила:
— Давай на перевясла. Сыроватое немного.
— Давай, — согласился Николай.
Они дружно сделали зажин, связали впрок несколько перевясел и заняли, каждый себе, «постать», небольшой участок в три-четыре шага.
Первая «постать» досталась Николаю с трудом. Ломило спину, с непривычки болела в запястье левая рука, которой захватывал рожь. Но потом ничего — втянулся, и пошла у них с матерью хорошая, настоящая работа.
Нагнешься, обхватишь рукою почти возле самой земли горсть дозревшей, желтой соломы, подрежешь одним сильным и резким движением, потом поднимаешь высоко над головой, поддерживая колосья серпом, и положишь на туго скрученное перевясло. На огороде пахнет яблоками, вишнями, уже отцветающим картофелем и, конечно же, рожью, запах которой в эти июльские дни, кажется, заполнил все село, округу, повис над дальним лугом и речкою.
Мать жнет скоро, быстро, ее серп то и дело мелькает, горит на утреннем, уже начавшем подниматься над домом солнце. Николай отстает, хотя и старается изо всех сил. То ли порастерял он свое умение, сноровку, то ли чаще, чем матери, охота ему разогнуться, посмотреть на соседние огороды, где тоже уже идет работа, на вербы, растущие по-над речкою, послушать, как звенят подойниками возле кошары доярки.
В десятом часу, когда Николай и мать уже заканчивали по третьей «постати», на огород выбрались Валентина и Сашка. Валентина, взяв серп, встала рядом с Николаем и матерью, принялась жать торопливо, но не очень умело. Солома у нее вырывалась с корнем, колосья путались, падали на землю. Мать начала ее терпеливо и необидно учить:
— Ты не спеши, Валюша, соломы набирай поменьше.
Сашка тоже затребовал серп. Мать дала. Он попробовал раз-другой, стараясь серпом, как пилою, перепилить тугие ржаные стебли, и поостыл:
— Я буду лучше перевясла крутить.
— Давай перевясла, — согласилась мать.
Она показала, как это делается. Взяла пучок соломы, разделила его надвое, сложила колосьями к колосьям, потом, поочередно зажимая под мышкой то один, то другой конец перевясла, начала скручивать его в тугую, похожую на жгут косу. Сашка взялся за дело рьяно, мял, крутил солому на все лады, но и тут вскоре пыл у него поуменьшился, пропал. Мать похвалила его и задала новую работу, которая была Сашке по душе и по силам:
— Сходи в дом, возьми железную миску и нарви нам, внучок, вишен.
Сашка кинулся выполнять поручение, побежал в дом и через минуту вернулся, по не с мискою, а с громадною полуведерного кастрюлею, которую он едва протащил через густой малинник к вишеннику. Рвал Сашка вишни по-своему: две в рот, одну в кастрюлю. Поэтому дело у него продвигалось туго, и мать с Николаем вскоре откомандировали ему на помощь Валентину. Та пошла без особой охоты, чувствуя, что посылают ее не столько в помощь Сашке, сколько на отдых. Но все-таки пошла, загорелая, по-городскому спортивная, крепкая и чуть-чуть смешная от своей неожиданной обиды.
Спустя полчаса они принесли с Сашкой почти полкастрюли темно-красных, подернутых белесой влажной пыльцой вишен. Николай с матерью как раз закончили «постать» и присели отдохнуть на меже. Сашка торжественно поставил перед ними кастрюлю, весь перемазанный вишневым соком, но радостный и довольный своим трудом. Мать и Николай, не переставая хвалить его, съели по горсти вишен, попили из кувшина, что стоял под кустом картофеля, воды и снова взялись за серпы…
Закончили они жатву к вечеру следующего дня. Возле самых грядок сделали «бороду» — оставили кустик ржи, связали колосья красной ленточкой, украсили цветами. Потом мать расстелила прямо на стерне скатерть, поставила бутылку домашнего вина, миску крахмальных блинов с творогом, молоко, особый деревенский салат из огуречника, и устроили они себе праздник — «обжинки».
В прихожей опять зазвонил телефон. Николай вздрогнул, но сразу к нему не пошел, несколько мгновений сидел на кухне весь во власти воспоминаний, таких желанных и таких неповторимых. Хотелось Николаю еще вспомнить, как через несколько дней они всей семьей вязали снопы, как складывали их в полукопы, как потом с матерью молотили рожь в прохладной, пахнущей глиной и зерном клуне. Но телефон звал, требовал его к себе, и никакими воспоминаниями нельзя было от этого требования отгородиться, нельзя было заставить себя забыть, что помимо прошлого есть еще и настоящее…
Николай поднял трубку, втайне надеясь, что, может быть, опять звонит тот самый мужчина насчет обмена. Но он ошибся — звонил все-таки Борис.
— Ну что там, Боря? — спросил Николай, стараясь говорить как можно спокойнее и тверже.
— Плохо, — ответил Борис и замолчал.
— Почему?
— Поздно…
Николай сильно, до ломоты в пальцах, сжал трубку, как будто она была виновата в том, что ПОЗДНО, что полгода тому назад они не спохватились, не показали мать Борису или какому-либо иному, понимающему толк в этих делах врачу.
— И чего же теперь ожидать? — все-таки нашел в себе силы спросить Николай.
— Я думаю, самого худшего.
Несколько минут они молчали, слушая лишь учащенное, болезненное дыхание друг друга, потом Николай опять спросил тихо и сдержанно:
— Ее можно увидеть?
— Можно, но не сейчас, а поближе к вечеру.
— Хорошо, мы придем. Ты будешь?
— Буду, — ответил Борис, и Николаю показалось, что голос его непривычно дрогнул, сломался.
Николай отошел от телефона, долго стоял возле материной фотографии, что висела на стене над сервантом. Мать была на этой фотографии совсем юной, шестнадцатилетней, с коротко постриженными волосами, по тогдашней моде в берете, в темном, с широким откладным воротом платье. Едва заметная улыбка тронула ее губы, казалось, мать уже тогда знала, что жизнь у нес будет нелегкой, что уготовлено ей раннее вдовство, тяжелая работа, а в конце такая неожиданная преждевременная болезнь. Но это показалось Николаю сейчас, а раньше во всем материном облике, в ее лице, во взгляде чуть-чуть раскосых глаз виделось ему не страдание, не отчаяние, а гордость и преданность жизни…
Открыв дверь своим ключом, в коридор вошла Валентина, поставила в угол сумку и тут же, неумело скрывая тревогу, начала рассказывать:
— Я отпросилась пораньше.
— Хорошо, — ответил Николай, буднично, как всегда, помог ей снять плащ и даже спросил: — Обедать будешь?
— Буду, — прошла на кухню Валентина.
Но на этом их игра и закончилась, ни у Николая, ни у Валентины не хватило больше терпения ее продолжать, глупую и ненужную в эти тяжелые минуты.
— Борис звонил? — первой не выдержала Валентина.
— Звонил, — прислонился к холодильнику Николай.
— Ну что?
— Умирает мать.
Валентина обняла его за голову, припала к нему лицом, и вскоре Николай почувствовал, как у него по щеке катится слеза Валентины, горячая и какая-то робкая, словно Валентина, плача, боялась, что слезы ее не в силах передать всего того горя и отчаяния, которые сейчас надо вынести и выдержать Николаю.
— Не плачь, — попросил он ее.
— Как не плакать… — Валентина, оторвавшись от Николая, полуотвернулась к окну.
— Вечером пойдем к ней.
— Одни или с Сашкой?
