Борис Изюмский - Путь к себе. Отчим.

Виднелся круп белой лошади в конюшне, доносился дробный перебор копыт. Вдалеке, словно бы в другом здании, рыкнул лев; над ухом неожиданно кукарекнул петух; клоун снял с головы парик, с носа наклейку и стал обыкновенным человеком.

Ремир ввел Сережу в гримуборную родителей и сказал просто:

— Мой товарищ.

Бакалдин-старший медлителен, малоразговорчив. Глаза умные, как у Ремира. Мама тоненькая, на мальчишку похожа. И подстрижена так.

Встретили они Сережу приветливо, расспрашивали о школе.

Отец Ремира показал Сереже крохотного робота, безошибочно достающего из колоды загаданную карту.

В ответ на недоуменные взгляды Сережи кратко пояснил:

— Радиоэлектронная и магнитная аппаратура.

С немного ироничной улыбкой, с каким-то особенным артистическим изяществом достал из лимона монету, покатил ее по столу и вдруг приказал: «Стоп!» Монета мгновенно «прилипла» к столу. Чародей сжал в кулаке резиновую перчатку, потом, расправив ее, стал выцеживать в стакан молоко… из всех пальцев перчатки.

Но совсем огорошил он Сережу последним фокусом: раскрыл веер, бросил на него скомканную бумажку, начал подбрасывать ее, пока она не превратилась в яйцо, а из него вылупился цыпленок. Фантастика! Такое просто невозможно было переварить в один присест. И в этом необыкновенном мире постоянно жил Рем, вероятно, ко всему привык, как к повседневному.

…Нет, Сережа вовсе не идеализирует друга. Рем, например, где бы и надо разозлиться — не умеет.

В классе первое время сторонился ребят. Правда, признался почему: «Меня в Костроме вечером окружили семеро… много старше… Я сопротивлялся… Они повалили на землю и топтали просто так. С тех пор я иногда думаю: может быть, плохих людей на свете больше, чем хороших?»

Но ведь думать так неверно, даже если и столкнулся с негодяями. Сережа сказал ему об этом и добавил:

— Хотя мое мнение, вероятно, для тебя неважно.

Но Рем ответил серьезно:

— Нет, очень важно.

На днях они поссорились и несколько часов не разговаривали.

Все ребята класса ушли с урока черчения в знак протеста против больших заданий. А Ремир остался сидеть в классе. Один. Сережа запальчиво крикнул: «Это штрейкбрехерство!» Бакалдин спокойно ответил: «Нет — самостоятельность». Сережа наговорил, как он сейчас понимает, много ненужного. Рем же только сказал: «Грубость и вспыльчивость еще не доказывают правоту». Но скоро они помирились.

Позже, когда на общешкольном открытом комсомольском собрании поступок класса был строго осужден, Сережа подумал: «Все же Ремир принципиальнее меня».

С Ремиром всегда интересно: можно доспорить о том, какая разница между великим и знаменитым человеком, о том, кто выше как музыкант — Бетховен или Моцарт. И особенно доверительно поговорить о жизни.

Отец считает, и Сережа полностью с ним согласен, что жадность, расчетливость — отвратительные пороки. Дарить имениннику, например, надо то, с чем тебе особенно трудно расстаться. Потому Сережа и подарил в день рождения Рему свою любимую готовальню.

А Рем говорит, что расчетливость может быть и разумной, полезной.

Деликатно зазвонил звонок. Сережа побежал открывать дверь. Ремир, раскрасневшийся, необычайно оживленный, с порога сообщил:

— Я только что вычитал, что Чехов не ладил с математикой…

Сережа придал лицу серьезное выражение, голосом Хапона назидательно, с апломбом сказал:

— Какая прэлэсть! Ты знаешь — это подбадривает!

Они расхохотались. Сережа смеялся до тех пор, пока не стал икать. Потом, усевшись на диван, повели свой обычный разговор, то и дело перескакивая с темы на тему, торопясь высказаться. Даже не услышали, когда возвратилась Раиса Ивановна, потому что, как тетерева, глохли во время споров. Перебивая друг друга, вскакивали, бегали по комнате, останавливались. Доносились обрывки фраз:

— Элементы материализма…

— Во Франции бастуют десять миллионов…

— На пороге ренегатства…

— Пушкин о любовных похождениях архимандрита Фотия…

«О боги, что за окрошка!» — подивилась Раиса Ивановна.

Потом в наступившей тишине раздался голос Ремира.

— Тебе Варя, как девушка, нравится? — спросил он.

— Конечно, — сразу же ответил Сережа. — А почему ты спрашиваешь?

— Да, просто так… — уклончиво ответил Ремир.

— В женщине очень важна верность, — проницательно заметил Сережа.

— А в мужчине? — насмешливо спросил Ремир.

Сережа смутился:

— Допустим. Ты знаешь, когда Передереев начинает пакостно говорить о девочках, я готов ударить его по слюнявым губам.

— Да, циников я тоже не люблю. Папа говорит: «Женщина — лучшее творение природы, ее надо оберегать от хамов». Я думаю, что даже у Передереева цинизм напускной. А тайно он мечтает о чистоте.

— Сомневаюсь. Питекантроп двадцатого века. Ты представляешь, вчера заявил: «Кому нужна философия?»

— Ну, мне пора, — сказал Ремир, — я обещал возвратиться скоро.

— Я тебя провожу.

Они быстро оделись.

— Шарф надень! — крикнула вдогонку Раиса Ивановна.

Сын отмахнулся, шарф не надел. Ей не захотелось сейчас начинать очередную баталию. Достаточно было их за последнее время.

Уже из коридора донесся голос Ремира:

— Еще Белинский утверждал…

Пара гнедых. Надо же было, чтобы они нашли друг друга.

Виталий Андреевич, сидя дома за столом, просматривал чертежи.

Как это сюда попало? На двойном листе, вырванном из ученической тетради, почерком Сережи было написано: «Дорогая мам! Чтобы доказать тебе и бабушке свою полную самостоятельность, я решил сварить из свежей капусты щи».

А-а-а, это прошлогоднее письмо Сережи.

Далее шло описание закупок продуктов, подводился итог расходам, «не считая четырех копеек за стакан газированной воды с вишневым сиропом (накладные расходы)»; излагался способ приготовления: «Все вышеупомянутые овощи, тщательно вымытые теплой водой, опущены в крепко наваристый бульон в последовательности, установленной поваренной книгой. Оставшиеся растительно-овощные продукты заскладированы в домашнем овощехранилище.

Шеф-повар Сергей Кирсанов».

Виталий Андреевич еще раз посмотрел на подпись и помрачнел. С изменением фамилии Сергея все неимоверно осложнилось. Рая писали Станиславу Илларионовичу, но тот, видно, из желания потрепать ей нервы, не дал своего согласия на усыновление. «Что за нелепость: взрослый парень, которому уже шестнадцатый год, не вправе сам решать вопрос о своей фамилии. В конечном счете, дело не в этом; но ведь обидно… Интересно, как идут у него дела в школе?»

Виталий Андреевич позвонил завучу Федору Федоровичу, спросил, застанет ли его и классную руководительницу Таисию Самсоновну, если заглянет через час.

— Хорошо, что позвонили. Я как раз собирался вызвать вас. Ваше чадо опять отличилось. Приходите.

«Напросился, черт возьми! Что у него там? Неужто возвратился на круги своя?»

…Денек был на славу. Зима надела белые шлемы на кабины телефонов-автоматов, оторочила белым чугунные пики парковой ограды. Кружилась легкая метель, запорашивала дорогу, протоптанную пешеходами через Дон, белила сутулых рыболовов у прорубленных лунок.

Но недолго вихрить восточному ветру по улицам: пригреет солнце — и сразу осядут сугробы и начнется капель, дворники счистят ломиками наледь с тротуаров, вереницы машин, приняв с транспортеров белый груз, увезут его в степь. Город, уже освобожденный от зимы, заискрится, прижмурится на солнце.

Виталий Андреевич подошел к школьному подъезду. Со стороны Ворошиловского проспекта донеслись мелодичные звуки ростовских курантов.

— Присаживайтесь, Виталий Андреевич, — поглаживая седой ежик волос, встретил Кирсанова завуч, видно затрудняясь, с чего же начать этот неприятный разговор.

В стороне сидела классная руководительница Таисия Самсоновна, куталась в теплую шаль, и по ее доброму круглому лицу бродило смятение.

— Ну-с, докладывайте, великомученица Таисия Самсоновна.

Учительница зябко передернула плечами.

— Есть у меня в классе мальчик Передереев… — начала она.

— Этому «мальчику» — восемнадцатый год, — буркнул Федор Федорович. — По два года сидел в пятом и седьмом классах… Верзила повыше нас с вами… Кулаки — кувалды.

— И вот Передереев невзлюбил новичка Бакалдина. — Таисия Самсоновна подняла страдальческие глаза на Кирсанова. — Бакалдин с вашим Сережей дружит… На переменах Витя все приставал к Ремиру. Я даже слышала, пригрозил: «Зубы твои в горсть соберу, клоун».

— Его стиль, — заметил Федор Федорович.

— Я пристыдила Витю. На черчении Бакалдин встал стереть с доски, а Передереев положил на его сиденье четыре кнопки острием вверх. Сережа смел их. Тогда Передереев сказал: «Я и с тобой рассчитаюсь…» В перемену, только учитель вышел из класса, Передереев подошел к Сереже, сжал в кулак его рубашку у шеи. Ваш сын оттолкнул Передереева, схватил первое, что попало под руку, — деревянный макет подшипника — и запустил в него… да попал в голову очень тихого ребенка Сени Коваленко. Сене сделали перевязку и отправили домой. Он живет с бабушкой… Родителей нет… Я собрала классное собрание… Все осуждали Сережу за вспыльчивость.